Александр Грог - Время своих войн 3-4

Винтовка закреплена, подлажена под лежащего Саньку, чтобы было удобно. Шевелить ее нельзя — собьется начальный прицел, и тогда все упражнение насмарку, можно только целиться осторожно.

Евгений Александрович двигает «фашиста» по листу бумаги, наколотому кнопками на кругляки. У него на обрубке руки надет хомут, от него рейка и расщепленная спица, в спицу вставлен «черный фашист». Фашист в каске. Только из картона он вырезан не весь целиком, а от пояса. Саньке нужно попасть ему в голову, но этого мало, попасть нужно точно между глаз. Где сами глаза, Санька с такого расстояния не видит, но знает, что между глаз у «фашиста» прокручена дырка.

Санька лежит на полу, смотрит в прицел (осторожно, чтобы не сдвинуть винтовку) и тихо командует: «выше, правее, чуть влево, на волос вверх…»

Потом говорит:

— Выстрел!

И тогда Владимир Петрович, который тут же на полу читает свою книгу, протыкает «фашиста» иголкой в месте, где дырка. И снова сидит, читает.

Страницы Владимир Петрович переворачивает редко, а иногда и не в ту сторону, словно уже забыл то, что прочитал. Еще он называет фашиста — циклопом.

— Сколько сегодня «глаз в глаз»? — спрашивает Николай Иванович. Он хозяин винтовки — ему и определять, когда Саньке можно будет стрельнуть боевым, когда Саньку допустят на его личную войну…

Снимают лист, начинают считать…

— «Выстрелов» было пятьдесят, а дырок получается девять, пусть рядом, но вся равно много.

Саньку не проведешь.

— Больше сорока выстрелов один в один!

— А должно быть все пятьдесят! Каждая лишняя дырка — это в тебя самого попадание — усвоил? Или определим ремнем за каждую?

Санька ремня не боится, у Саньки отца нет. У него каждый из инвалидов едва ли не отец, если один определит — ремня, то другой не даст бить, следующий раз наоборот, а об общем никогда не договорятся. Здесь не сойтись, всегда будет кто–то недовольный, а кто–то довольный.

— Четыре дырки получились в последней десятке, — говорит Владимир Петрович. — Я, когда тыркал, почувствовал.

— Глаз замылился, — говорит Евгений Александрович. — Как ни есть, замылился!

И рассказывает про «замыленный» глаз, как и отчего он бывает.

— Давай так: сериями по десять.

— За каждого из нас десять, и посмотрим, кого ты больше не уважаешь!

Санька старается как никогда. Но результат хуже.

— Слишком старается, — говорит Владимир Петрович. — Боец напряжен. Напугали! Выходной ему надо… Увольнительную! У кого есть копейки?

Санька ходит в церковь, Инвалиды просят свечки ставить на поминовение «своих»: чтобы обязательно помянули того и другого… Переживают, чтобы не упустил. У каждого имени, должно быть, своя история. Санька не понимает, зачем беспокоятся — у Саньки хорошая память, если они сами забудут сказать — он помнит и потом говорит их шепотом доброй женщине у разложенных картонных иконок и свеч, а она терпеливо переписывает на свою бумажку. Имен много — один раз Санька слышит, как выговариваются и с его списка — тем попом, который то и дело ходит с кадилом. Зачитывает он их скороговоркой и только последнее слово растягивает певуче, должно быть, на остатках воздуха. После этого заново его набирает, чтобы выстрелить длиннющую очередь имен.

Санька, когда возвращается, тоже так пробует. Набирает побольше воздуха и потом бежит быстро, выпуская воздух именами под шаги. Каждое имя — шаг, а последнее, когда на самом пределе, под несколько шагов. В центральную усадьбу далеко бежать далеко — несколько часов. Но это же воскресенье — весь день его.

— Поминаются рабы божьи! — нашептывает себе Санька басисто, и дальше частит под каждый шаг: Иван — Петр-Василий — Павел-Федор — Андрей-Захар — Борис-Афанасий — Фрол-Егор — Тимофей-Анисим — Ефим-Емельян — Игнатий-Евсей… Некоторые имена повторяются по нескольку раз, но они, хоть и одинаковые, принадлежат разным людям, и потому Санька их повторяет, не пропуская. Иван — аж, четыре раза!

Но это в воскресенье, а в остальные дни Санька помогает инвалидам с приварком: ставит и проверяет ихние сетки. Только вот прошлой осенью оплошал…

Завклубом попросил Саньку перегнать сырую, только что выдолбленную камью–однобортку, под которую он между озерами завалил здоровенную осину и потом едва ли не месяц тайком долбил. Только «крылья» он к ней приладил близко — не рассчитал, и тоже сырого дерева. Чуть наклонишься на сторону, и она на сторону. Санька тогда плавал еще неуверенно, потому натерпелся страху. Весло с борта на борт переносил едва дыша. Сколько раз думал, что кувыркнется. А кувыркнулся, когда обрадовался, что доплыл–таки.

Санька попал в больницу, а сетки так и сгнили. Инвалиды их найти не смогли. Жалко — хорошие сетки — ловкие. Вообще–то сетями ловить нельзя — только на удочку. Но зимой их тайком плетут едва ли не все. Чтобы жить на таких озерах и сидеть без рыбы? Сколько на ту удочку поймаешь — баловство одно! И где время взять на удочку?

Санька, когда вышел из больницы, за сетки расстраивался недолго. Одну сетку своровал в Петрешах другую в Воробьево, третью в Копнино. Но эта уже плохая — неловкая, хотел им обратно поставить, чтобы снять другую. Санька подобное за воровство не считает — если бы для себя, а то для инвалидов. Но могут сильно побить.

Один раз, когда проверял чужие — уже летом (в тот день в свои ничего не попалось), на камье драпал от Петрешанских. Только–только успел до берега — дальше через кусты и в кукурузу — попробуй найди! Покидали от края камнями — на собственную удачу, на Санькину неудачу — здоровенными булыганами! Верно, очень рассердились… Но это Санькин день был. Один булыжник упал рядом, но Санька, как сидел тишком, не шевельнулся, и вида не подал, и даже если бы попали, стерпел — тут лишь бы не в голову. Потом с берега смотрел, как его камью уводят. Искал ее два дня — шпана Петрешанская загнала–таки ее в трасту с обратной стороны Ничьих нив и там притопили — думали, не найдет.

Пять озер, соединенные межу собой протоками. Первое озеро Воробьиное, оно самое малое, затем Вороньковское (их приезжие путают), потом идут Платичное и Рунное, и последнее Конечное. В самом деле «Конечное» — там же магазин! Конечное озеро как бы завершает цепочку из всех пяти, и оно самое большое. Когда ветер южный, да под грозу, то возле магазина бьет волна, на камье к нему не поплывешь — захлестнет, да и на плоскодонке накуляешься вволю. На этом озере есть даже остров, улегшийся на нем вроде кривого бублика. От концов он как бы завивается ступенями, пластами, постепенно нарастая к середке, где кроме черной ольхи растут еще и дубы.

Если попасть в магазин к завозу, да занять очередь заранее, можно купить «Тройной одеколон». Раз в неделю привозят только одну коробку, мужики дежурят. Цена флакону 28 копеек, а шибает на все рубль двадцать, и запах приятный. Магазин на горке, и порожние флаконы летят в озеро. В том месте не купаются, купальня дальше, там скамьи, костер и вечерние посиделки, но если нырнуть у магазина в солнечный полдень, все дно блестит — как сокровищница! В остальное время товар скучный. Соль, сахар, мука, селедка, гвозди, керосин… Еще привозят конфеты в бумажках и без бумажек. Можно попасть к хлебному завозу. Хлеб привозят еще теплый. Хорошо тогда отломить у буханки верхнюю корку, густо посыпать солью и тут же умять.