Александр Грог - Время своих войн 3-4

Когда мать в очередной раз ушла от отца, Георгий был уже не маленький, к частым переездам привык, даже ждал их. В каждом городке свои развлечения, нужно только правильно себя поставить, чтобы не было проблем с местными. Потому Георгий придумал для себя игру — играть того, кого хотят видеть. Сейчас взялся играть военного хирурга — приятеля отца, дядю Валеру, у которого частенько бывали, особо часто, когда отец с матерью поругается. Георгий увязывался — послушать взрослые разговоры и смотреть, чтобы больше двух мензурок–колбочек отец не выпивал — это у них такой давний договор был — две колбы и баста!

Пашку он сегодня запомнил именно по тому, как пьет. Большой компанией сбросились, и все пили синий мятный ликер, Пашка легко глотал, кадык двигался и матерился сильно. На других смотрел ревниво. Георгий, показывая свою взрослость, тоже лихо запрокидывал, зажимая отверстие языком, чтобы не лилось в горло. Но не пил, только изображал. Жутко не нравилось это сладкое, липкое…

…Пашка попросил сигарету — ему тут же дали, кто–то не пожадничал из новых дорогих с фильтром — болгарских. Минуты тянулись тягостно. Георгий посмотрел на часы и удивился, что так мало времени прошло.

Потом, вдруг, все покатилось быстро и без Гришкиного участия. Скорая помощь приехала, но по шпалам не рискнула. Притрусил маленький доктор и санитары с носилками. Один, толстый, неуклюжий, запыхался так, что даже уронил свою сторону. Маленький доктор на него заругался, а с Пашкой был ласков и очень вежливый. Называл его молодым человеком. Тут же спросил:

— Кто жгуты накладывал?

Показали на Георгия.

— Все сделал правильно.

И Георгий понял, что ремень ему не вернут. Жалко — офицерский ремень, от отца, а отец больше с мамкой не живет. Хотел попросить, но постеснялся, неудобно получается: ноги, да хоть бы и одна, пусть и чужие, такой хороший ремень как–то перевешивают…

Носилки на взрослого, и когда укороченного Пашку уложили, осталось много места, с другого края сложили ноги. Георгий отчего–то расстраивался, что их попутали местами — левую и правую, по ботинкам видно.

Тут Пашка уплыл глазами, закатил их так, что стали видны белки. И тогда все побежали. А Георгий остался и подумал, что толстый санитар опять запыхается и может носилки уронить… И еще про время подумал, про то, что «время» умеет так растягиваться и так разно бежать, словно ему можно приказывать. Быстро или медленно, а еще «было» и «есть». Пашка сейчас то, что «было», а он, Георгий, то, что «есть». Все, что вокруг него — «есть», а то, что не рядом — или «было», или «будет»…

Часть пацанов тоже остается и сразу же начинает спорить — пришьют или не пришьют ноги обратно. Большинство сходится, что пришьют — потому как ноги с собой забрали, а не здесь оставили, а находятся такие, которые говорят, что нет — не успеют, да и кровь вся из ног вытекла, надо было ноги ремнями перетягивать — быть теперь Пашке безногому, как тот самый Мересьев. И смотрят на Георгия, будто он виноват, что отрезанные ноги не перетянул.

— Не пришьют, там кость, а кости не пришивают.

— Сейчас клей такой есть медицинский — склеивают!

— Я знаю, есть такой клей медицинский — жжется!

— Это для ран, а для костей другой.

Кто–то поднимает осколок кости — маленький.

— Забыли!

— Отнести?

— Не догонишь.

— Догоню!

— Шуруй!

Срывается с места.

И принимаются спорить — пришьют или не пришьют ноги. Зачем–то ведь увезли, не бросили?

— А кому бросать? Собакам? Или чтобы мы сами Пашкиным родителям их отнесли?

Опять интересно — зароют на кладбище или в другом месте?

— На котлеты пустят! — говорит кто–то, и ему дают по морде.

Но потом еще кто–то принимается рассказывать страшную историю про котлеты, потом еще что–то, и про Пашку на какое–то время забывают.

Проходят мимо еврейского кладбища, обнесенного высокой глухой оштукатуренной стеной, поверх которой наторканы стекла — да так густо, словно стоит там что–то прятать, кроме закопанных покойников.

— Раз забор, значит, прячут! — говорит Коська, не уточняя — что именно.

Обычно этого места стараются избегать, нехорошие разговоры про это кладбище, потому ходят другой дорогой, а сейчас заболтались. Теперь идут тихо, хотя и не вечер. Лешка, понизив голос, рассказывает, что когда с младшим проходили здесь же — водил на отстойники показать ему «гудящую грязюку», то какой–то с улыбкой и нехорошими глазами подзывал их и обещал конфеты. Но не пошли — запросто могли внутри запереть. Ворота у них тоже глухие, что стена.

Жека тут же рассказывает, что какие–то в черной одежде и кепках повернутых наоборот, гонялись за ним по всему кладбищу, а он на дерево и с него через забор! Кто–то спросил — это какое–такое дерево там изнутри к забору прилегает? Жека тушуется, и все понимают, что он соврал — если и было, то не с ним.

Молчком проходят мимо ворот, один створ которых открыт, внутри виднеется бортовая машина, еще «Победа», из которых забирают какие–то коробки в упаковочной бумаге и заносят в приземистое (немногим выше забора) здание без крестов.

Георгию все время кажется, что у него сползают штаны, потому держит руки в карманах, подтягивая их кверху, и вид имеет независимый.

Опять вспомнают про Пашку. Почти каждый думает — что расскажет дома, если там узнали уже, и что ему за это будет?..

Позже Георгий свой ремень вспоминает часто. Даже приснился раз. Всякий раз почему–то кажется, что тот толстый неуклюжий санитар, который ему не понравился, теперь этот ремень носит, застегивая на крайние дыры. А может, и повезло — достался маленькому доктору — это было бы хорошо. Доктор главнее санитара — мог бы себе потребовать. Это вроде офицера, попробуй не подчинись. И Георгий еще раз думает, что будет офицером, а не кем–нибудь другим…

Про Пашкины ноги узнали — не пришили и даже не пробовали, должно быть, слишком поздно. Пашка как–то незаметно исчез с горизонта интересов, сначала учился на дому, потом перешел в другую школу, да и вообще был он не совсем с их района, жил на пограничье и теперь прибился к другому. Георгий слышал, что родители купили ему мопед «Рига», и теперь он иногда рассекает по лесопарку, и даже сбегал посмотреть. Все взаправду — лихо гоняет в редком сосновнике и по набитым дорожкам. Мопед у него действительно — «Рига», такие только что стали выпускать. Иногда Пашкины «ноги» соскальзывали и принимались болтаться по сторонам. А когда забуксовал на рыхлом и упал, сам подтянул мопед к дереву и стал на него карабкаться. Георгий подбежал, взялся помогать, но Пашка зло огрызнулся и обматюгал.

Георгий увидел, какое у него стало толстое круглое лицо и вообще сам как–то внезапно зажирел, должно быть, от того, что мало двигался. Георгия он не узнал, а быть может, сделал вид, что не узнал. Сам Георгий не стал ему напоминать и даже про ремень не спросил — у него теперь новый был. Отец с мамкой опять помирились — он привез и обещал с собой забрать, квартиру на это раз давали, а Георгию сказал, что прямо из окна видно как парашютисты прыгают. Это в каком–то учебном центре. Что его теперь туда и обратно по командировкам гонять не будут.