Станислав Дыгат - Путешествие

— Ах, извини, — сказал он, оборачиваясь и делая такую мину, точно его поймали на месте преступления. — Наверно, это невежливо с моей стороны. Наверно, я оскорбляю твое чувство. Но правда, ха–ха–ха, трудно удержаться от смеха.

Малиновский покраснел от ярости. То, что минуту назад его почти не трогало теперь становилось святой идеей, которую он готов был защищать любой ценой. Если бы не физическое превосходство Генрика, он бросился бы на него с кулаками. Облил бы его потоком грубейших ругательств. Но неписаные правила хорошего тона еще сдерживали его. Нарушение их грозило дисквалификацией и поражением.

Он сдержался и сказал с холодной, деланной улыбкой:

— Пожалуйста, пожалуйста. Смейся! Я не спорю, фотография неудачная. Но что из этого? Постой, постой! Скажи–ка, а Мери Пикфорд ездит верхом?

— Конечно ездит, и даже превосходно! — закричал Генрик с жаром и попал в ловушку.

Малиновский сокрушенно покачал головой.

— Да, да, — сказал он, — я подозревал это. Теперь все ясно.

Генрик почувствовал, что его охватывает ярость, но и он в свою очередь должен был взять себя в руки. Он предложил проверить достоинства кинозвезд по фотографиям на месте, у кино «Святовид», в котором демонстрировался фильм с Мери Пикфорд, и напротив, у кино «Стылевы», где шел фильм с Кларой Боу. Это, конечно, не дало никаких результатов. Один доказывал одно, другой — другое, а ведь красота женщины и ее дефекты — вещи трудноизмеримые. Особенно по фотографии.

Они провели даже что–то вроде анкеты среди товарищей. Но товарищи, не интересуясь этой проблемой и не особенно в этом разбираясь, отвечали как бог на душу положит. Результаты анкеты были настолько неопределенные, что позволили обеим сторонам утверждать, что противник побежден, и продолжать говорить ему колкости, которые постепенно становились все менее изысканными и галантными.

Наконец условности хорошего тона рухнули с треском, а возвышенная борьба за идеалы превратилась в долгую грубую ссору. Генрик отдался этому целиком, без остатка. И справедливости ради надо сказать, что в грубости он ничуть не уступал Малиновскому, а часто даже превосходил его. Товарищи не узнавали Генрика, они не понимали, что стряслось, и отворачивались от него с грустью и отвращением. Генрик стал плохо учиться, вернее, перестал учиться вообще. Вражда дошла до предела. Когда на уроке закона божия они подрались, в результате чего Малиновский потерял два зуба, родителей Генрика вызвали в школу. Мать и отец были в отчаянии и никак не могли понять, что случилось с их спокойным и послушным сыном. В это лето семья должна была впервые поехать на каникулы за границу. Генрик остался на второй год и поехал не за границу, а в унылый летний лагерь.

В это время Клара Боу и ему уже нравилась больше. Она была рыжая, снималась в купальном костюме и возбуждала гораздо менее возвышенные чувства.

Поехать за границу они должны были в следующем году. Это был хороший год. Отцу удалось выиграть для банка, где он работал юрисконсультом, несколько трудных дел, что принесло ему большие проценты.

Никогда еще им так не везло.

Они купили виллу в районе Сташица и переехали туда с Иерусалимских аллей. Мать помолодела, стала изысканно одеваться и выглядела довольно пикантно. В ней проснулось стремление к светской жизни. Зимой они часто ходили с отцом на балы. Устраивали пышные приемы. В гостях у них бывали выдающиеся люди, главным образом известные художники, музыканты, писатели. Отец очень любил рассуждать об искусстве.

Однажды он сказал:

— Я прошел мимо своего призвания. Я должен был стать артистом.

Мать ответила с ехидством:

— Для этого, мой дорогой, нужно иметь талант. Ее слова задели отца.

— А кто тебе сказал, что у меня нет таланта? Он просто не развился.

— Какие глупости!

— Это ты болтаешь глупости, и даже при гостях. Я уже давно хотел тебе сказать, что ты судишь об искусстве слишком самоуверенно, показывая при этом свое невежество. Ставишь себя в смешное положение, а вместе с тем и меня.

Между ними началось что–то вроде состязания.

Они вели скрытую борьбу за своих знаменитых гостей, за мнение этих особ об их собственной эрудиции и восприятии искусства.

— Если, можно тебе, можно и мне, — сказала мать. Она стояла перед зеркалом, одной рукой поправляла волосы, другую держала на талии. Красиво изогнувшись, она смотрела в зеркало с нескрываемым удовольствием.

Отец деланно рассмеялся. Он как бы призывал самого себя в свидетели такой дерзости, до того невероятной, что может только рассмешить.

— Если ты не видишь разницы, то действительно нам трудно будет понять друг друга.

— Какую разницу ты имеешь в виду? Если хочешь знать, Эмиль был восхищен, когда я сказала о квартете Дебюсси, что это… ну, неважно что, я сейчас не помню, во всяком случае, Эмиль сказал, что я подметила это очень удачно и тонко.

Эмиль Вентура, выдающийся пианист, был школьным товарищем и другом отца.

Отец поморщился. Он очень гордился этой дружбой. Он считал, что она дает ему что–то вроде визы на Парнас. Если не для постоянного жительства, то, во всяком случае, транзитную.

То, что мать сослалась именно на Эмиля, желая придать вес своим суждениям и тем самым осадить отца, отец принял как грубое нарушение права собственности, неэтичный поступок, унижающий его честь.

Он улыбнулся, как, быть может, улыбнулся бы гордый маркиз во время Французской революции, если бы какой–нибудь санкюлот ударил его по голове его же собственной картиной Ватто. Отец беспомощно развел руками и вышел.

Мать еще долго с неослабевающим удовольствием разглядывала свое отражение в зеркале.

Итак, что касается родителей, они были счастливы.

С давних пор философы, поэты, а часто и совсем обыкновенные люди, как, например, банковские служащие, авторы дидактических романов или работники магистрата, размышляют о том, что такое счастье. На эту тему было высказано множество мыслей, определений и заключений, из которых почти все стали настолько банальными, что теперь трудно рассуждать о счастье, не вызывая насмешек.

Вообще эта тема с некоторых пор считается весьма щекотливой. Счастье приравнивается к идиотизму, а после того, как экзистенциалисты сделали открытие, что человек смертен, разговоры о счастье считаются просто бестактными. Особенно в кругу людей очень высокого идейно–интеллектуального уровня.

Кое–кому кажется, что они счастливы. Они напоминают человека, который в переполненном трамвае смотрит в окно и старается ни на кого не обращать внимания.

Счастье, которое испытывали тогда родители Генрика, было чем–то средним между состоянием идиотизма и выглядыванием из окна переполненного трамвая. Говоря точнее, они могли себе позволить отвлечься от дел пустяковых и бренных и направить свое внимание на предметы возвышенные и непреходящие благодаря беззаботности, которую в этом году давало им их материальное положение.