Станислав Дыгат - Путешествие

Неизвестно, что должна была означать эта похвала. Старик в жилете погладил Генрика по голове.

Трудно сказать — может быть, он его не узнал или считал, что утренний инцидент не стоит того, чтоб о нем вспоминать.

Можно было считать, что отчаянное положение, в какое попал Генрик, было благополучно улажено и что больше нечего бояться неприятных последствий.

Так оно в известной степени и было. Однако до конца каникул при каждой встрече со стариком в жилете Генрик чувствовал неуверенность в своей легальности и каждую минуту боялся, что она может быть подвергнута сомнению.

В четвертом классе гимназий Генрик подружился с Юреком Малиновским.

Дружба, как и любовь, часто возникает из недоразумения. Это похоже на то, как мы иногда останавливаем на улице незнакомого человека, приняв его за приятеля. Но в таком случае достаточно сказать: «Извините, это ошибка» и можно спокойно идти дальше. Если же два человека, будь то друзья или влюбленные, приходят к выводу, что прожитое вместе время было чем–то вроде уличной ошибки, сказать: «Извините, это ошибка» недостаточно и пойти спокойно дальше, пожалуй, не удастся.

Они должны взять реванш за свои загубленные чувства, должны дать какой–то выход накопившемуся раздражению. То, чего уже нельзя совершить в любви, пусть совершится хотя бы в ненависти.

И, таким образом, потерянное время будет расти и расти в изнурительных интригах возмездия, которыми руководит уязвленная гордость — это странная поза, которую человек принимает почти всегда не тогда, когда нужно, и себе же во вред.

Когда Генрику было четырнадцать лет, он влюбился в Мери Пикфорд, популярную в то время киноактрису, игравшую роли подростков. Любовь к киноактрисам в юношеские годы — самое чистое, самое красивое и самое бескорыстное чувство. Поэтому не правы взрослые, презирая и высмеивая ее, а иногда даже борясь с нею. Она дает нам также пережить возвращающееся позднее уже только в снах тепло самого жаркого и самого нежного пламени, у которого можно было бы согреться и в жизни, если бы людей не охлаждали их необузданные необоснованные стремления, если бы среди них не проказничали злые духи повседневных забот, так часто вырастающие в могучих демонов.

Любовь действовала на Генрика облагораживающе. Учился он хорошо, дома был вежлив и предупредителен. Он любил мир и любил человечество, а одно время подумывал даже, не стать ли ему в будущем святым. Однако ряд запретов, необходимых для достижения такого совершенства, исключающих его участие в светской жизни, заставил его отказаться от карьеры на этом поприще. Он скорее склонялся к чему–нибудь такому, что, наряду со служением человечеству, не исключало бы участия в радостях жизни.

Он стал очень впечатлительным. Читал стихи, восхищался красотой природы, его задевало и ранило все крикливое, грубое и ординарное. Из–за этого он мог стать посмешищем в школе, но его спасало то, что он был прекрасным спортсменом и завоевал первенство школы по теннису.

Из всех одноклассников меньше всего годился ему в товарищи Юрек Малиновский. Это был мальчик развязный и шумный, грубиян, употреблявший уличные выражения, охотно затевавший драку с теми, кто послабее, интересовавшийся главным образом газетной уголовной хроникой, а о воспитанницах соседней гимназии говоривший в таких выражениях, которые заставили бы покраснеть даже героев рассказов Марека Хласко.

Было очевидно, что у Генрика не может быть с ним ничего общего. Потому–то за столько лет совместного посещения школы они не сказали друг другу ничего, кроме общих, ничего не значащих слов.

Однажды Генрик возвращался домой. Как обычно — кружным путем, чтобы пройти мимо кинотеатра «Пан» на Новом Святе, где шел «Подросток» с Мери Пикфорд. Из–за этого кружного пути он всегда опаздывая к обеду, а горькие упреки матери принимал молча и с той внутренней пламенной гордостью, которую испытывают безвинно преследуемые за благородное дело.

Когда с обычным блаженным восхищением и сладкой тревогой он остановился перед хорошо ему известными снимками, он услыхал позади себя голос:

— Хочешь пойти? Советую. Превосходная вещь. Я был уже два раза.

Генрик оглянулся. За ним стоял Малиновский, приятно и мило улыбаясь.

— Ну, — сказал Генрик, — я был уже четыре раза. — Он солгал. Он тоже был только два.

— Ты её любишь? — спросил Малиновский.

Он не сказал; «Ты любишь Мери Пикфорд?», а только: «Ты её любишь?» В этом «ее», произнесенном с особенным ударением, как будто заключалось скрытое предложение более глубокого союза. Таким образом не знакомые друг с другом единомышленники, встретившись, пробуют каким–нибудь им одним известным словечком обнаружить друг друга.

— Люблю? — Генрик засмеялся, откинув назад голову как это делал отец, когда кто–нибудь, кто не знал о том, что он считается в Польше лучшим игроком в бридж, спрашивал его, любит ли он эту игру. — Люблю? Это, безусловно, лучшая актриса в мире.

— И самая красивая, — добавил Малиновский. Само собой разумеется, — подтвердил Генрик. — Хочешь, я покажу тебе один ее снимок, который я лично считаю самым лучшим.

— О, я хорошо знаю этот снимок, — сказал Юрек. — Но не уверен, что он самый лучший. Предпочитаю другие, из картины «Полианна».

Они спорили недолго, но деловито, с той взаимной симпатией и взаимным признанием, когда несущественная разница мнений лишь свидетельствует о совместном энтузиазме, направленном на общее дело.

Малиновский проводил Генрика до дому. По пути говорили о фильмах с Мери Пикфорд. Прощаясь, они условились, что в субботу пойдут вместе еще раз на «Подростка».

«Как обманчива внешность, — думал Генрик. — Ведь этот Малиновский порядочный, симпатичный и интеллигентный парень».

Любовь к киноактрисам имеет еще ту хорошую сторону, что соперничество не разъединяет, а объединяет, и притом без оговорок, без скрытых поддразниваний и конфликтов.

На другой день в школе они избегали друг друга, как влюбленные, которые избегают друг друга после первого поцелуя, желая сохранить свои иллюзии и боясь, что прекрасное чувство может сказаться только мимолетным капризом одной из сторон.

Но на второй перемене Малиновский подошел к Генрику и сказал, смущенно улыбаясь:

— Знаешь… я принес несколько ее фотографий. Хочу тебе показать.

— А знаешь, я тоже принес, — сказал Генрик.

— Прекрасно, давай обменяемся.

Они пошли смотреть фотографии в уборную. Как будто затем, чтобы их не отнял какой–нибудь учитель, а на самом деле потому, что стеснялись товарищей.

С этого времени они стали неразлучными друзьями. Вместе шли после школы домой, рассказывали друг другу интересные подробности из своей жизни, говорили о том, что будут делать, когда вырастут. Если бы кто–нибудь внимательно прислушался к их разговорам, то заметил бы, что говорит один Генрик, а Малиновский только поддакивает. Оба они хотели уехать в Америку, и каждый мечтал стать кем–нибудь — они не могли точно определить кем, но, во всяком случае, каким–нибудь великим и благородным искателем приключений, который защищает угнетенных и громит эксплуататоров. Малиновский утверждал, что он уже был в Америке в детстве со своим отцом, и рассказывал о своих приключениях. Генрик знал, что он врет: рассказы были убогие, лишенные всякой фантазии, абсолютно неправдоподобные — неуклюжие заимствования из американских фильмов и романов, — и, однако, он слушал их с удовольствием.