Станислав Дыгат - Путешествие

— Жизнь показала твое настоящее лицо, негодяй.

— Ха–ха, ты сорвала с себя маску, ведьма.

Бедные влюбленные! Именно тогда вы были искренни. И если жизнь столкнула вас в болото искусственности и фальши, не оскверняйте же по крайней мере тот чистый источник, в который на мгновение вы погрузили наготу единой вашей правды. Уберегите от ужасающего опустошения хотя бы это чистое воспоминание.

Э, бесполезно с ними говорить. Глупые и слепые, безумные и неистовые, они перекрашивают все в желто–зелёный цвет ненависти.

Оля была ошеломлена происшествием на Мазовецкой улице. Она, организатор и режиссер своей экстравагантности, заботящаяся о том, чтобы молва о каждом ее оригинальном «номере» распространялась быстро, широко, с оттенком скандала, ни минуты не думала, что то, что она сделала с этим юношей, было не просто экстравагантностью, наоборот, она думала со страхом, не видел ли этого кто–нибудь из знакомых. Ошеломленная, она даже не заметила, как этот страх внес в ее жизнь что–то совершенно новое и особенное. Не раз любовники упрекали ее, что она несдержанна, не умеет хранить тайны, неизвестно для чего афишируя свои отношения с ними. Олю это забавляло и подстрекало к еще большей демонстративности.

А вот на этот раз ей хотелось, чтобы никто не видел того, что случилось, чтобы никто об этом не знал. Это было ее собственное, личное переживание.

Наконец–то собственное, личное переживание.

После стольких лет подавления чувств искусственностью и фальшью в ней вдруг пробудилась тоска по свободе, стремление к простоте и непосредственности, к настоящей нежности, ко всему тому, чего она искала и чем, впрочем, порой пренебрегала.

Каким–то невинным, но страстным движением она потянулась перед зеркалом, улыбнулась себе, подняла руки.

Но тут же вздрогнула, тихо вскрикнула и схватилась рукой за голову.

Господи, ведь она, может быть, никогда уже больше его не увидит. Она не знает, кто он, не помнит даже имени и фамилии, которые он назвал.

Но сразу же успокоившись, улыбнулась.

— Он найдет меня. В этом не может быть сомнения.

Поэтому, когда вечером Оля вышла из дому, она могла без всякого притворства сказать стоящему в воротах Генрику, измученному многочасовым ожиданием:

— Я знала, что вы меня найдете, я знала.

Для Генрика мир выглядел так, будто его кто–то прибрал, вычистил, вымыл, освежил, подкрасил. Все было новое, красивое, стройное и сверкающее. Воздух дышал надеждой, на горизонте вырисовывались очертания сбывшихся мечтаний.

Они встречались каждый день. Сидели в безлюдных кафе, ходили на прогулки по пустынным окраинам, иногда прятались в темноте кинозала, иногда выезжали за город и бегали по лесу.

Держались за руки, разговаривали, обнимались.

Оля ждала, что Генрик найдет какую–нибудь комнату, в которой они будут встречаться, но быстро поняла, что для него все это не так просто. Поэтому она действовала чрезвычайно осторожно. Она боялась отпугнуть его чем–нибудь, что могло показаться ему вульгарным. Она хорошо узнала и поняла его наивность и впечатлительность, абсолютную чистоту его чувства, которая уже начинала понемногу ее раздражать.

Однажды Оля потеряла терпение. Она напоила Генрика и решила повести его в гостиницу.

Это была дешевая гостиница, помещавшаяся на втором этаже в доме на углу Маршалковской и Иерусалимских аллей. Входили в нее по лестнице прямо с улицы. Лестница была ярко освещена.

Генрик, хмурый и насупленный, позволил вести себя за руку, как мальчик, который знает, что будет наказан за шалость.

Шел дождь, тротуары блестели. Со стороны Аллей на крыше дома, в котором помещались гостиница, горели розовые неоновые лампы, рекламирующие товары Пульса.

Перед дверями гостиницы Оля остановилась. Взяла Генрика за отвороты пиджака и посмотрела ему в глаза.

— Я люблю тебя, — сказала она, — и поэтому так злюсь.

Генрик глупо улыбнулся и посмотрел на освещенную лестницу.

— Когда я был маленький, — сказал он, — пределом роскоши и комфорта был для меня отель «Полония». Но именно эта маленькая гостиница имела для меня какое–то особенно таинственное очарование большого города. По вечерам, лежа в кровати, я представлял себе, как я во фраке, в цилиндре, в накидке, с белым шарфом вокруг шеи и с сигаретой в углу рта вхожу туда, не то граф, не то апаш, черт знает кто, но какая–то весьма таинственная и романтичная личность.

В глазах Оли появились скука и досада.

— Иногда, — сказала она, — ты кажешься идиотом.

Размечтавшийся Генрик не слышал ее.

— В этой гостинице должны были происходить какие–то необыкновенные вещи. Но я никогда не мот узнать какие, так как сразу же засыпал.

Оля снова посмотрела на него с нежностью.

— Нет, ты не идиот, — сказала она, — ты большой ребенок. Мне хочется надрать тебе уши, чтобы ты заплакал, а потом взять тебя на колени, ласкать и целовать.

Оля потянула его к лестнице.

— Идем, — сказала она решительно.

Генрик слегка упирался. Оля крепко стиснула его руку и потянула.

Он понял, чем кончится этот день. Его охватила огромная радость и безотчетный, смутный страх.

Внезапно все чувства, которых за минуту до того было еще такое множество, рассыпались совершенно так, как если бы внезапно на половине такта замолк оркестр среди бешеного тутти.

Оля гладила Генрика по голове, шептала ему на ухо какие–то слова, которых он не слышал, которые казались ему бессмысленным, даже раздражающим бормотаньем.

Ему хотелось смеяться. Это желание смеяться в первый момент господствовало над всем остальным. Ему хотелось смеяться над доктором Кемпским.

«Здорово я обставил доктора Кемпского», — повторял он про себя, и хотя, собственно, не хотел этого повторять, это как–то само в нем повторялось и само хохотало.

Никогда прежде не занимала его особа доктора Кемпского. Он просто не принимал его во внимание, доктор Кемпский не учитывался, не существовал.

И вот теперь ни с того ни с сего фигура доктора Кемпского выросла и стала самой главной. Единственное удовлетворение которое Генрик чувствовал в этот момент, вытекало из факта, что он обставил доктора Кемпского, и это было наполовину спортивное, наполовину фатовское удовлетворение, что он кому–то наставил рога. Сознание превосходства над другим мужчиной, его унижение и посрамление вызывали в нем неизведанное до этого чувство заносчивой гордости.

И если Генрик почувствовал себя мужчиной, то в первый момент он был обязан этим скорее доктору Кемпскому, чем Оле.

Но эта странная, ядовитая и недобрая веселость длилась очень недолго, всего несколько секунд и тут же внезапно исчезла, а вместе с ней исчезла и фигура доктора Кемпского.