Станислав Дыгат - Путешествие

Она играла брошкой, цепочка позвякивала. Кельнер подал суп, и Оля сразу начала есть, как всегда очень красиво, изящно держа ложку, хотя с некоторой жадностью, и несколько раз обожглась, так как суп был горячий.

Потом сказала:

— Суп мне очень понравился.

Как это возможно? Как это все возможно — она голодна, она ест с таким удовольствием?

Если бы у нее по крайней мере не было этого приколотого кита, надвинутой набок шляпки и этой позвякивающей цепочки на руке.

Потом Оля съела большой кусок свинины с горохом и запила пивом. Она ела и восторгалась тем, как это вкусно. На сладкое она заказала крем и упрашивала Генрика, который только делал вид, что ест, чтобы он съел хоть ложечку, хоть попробовал, как это вкусно. Генрик не мог, крем ассоциировался у него с чем–то ужасным, и вообще с тех пор он уже никогда не ел крема. Оля капризничала и сердилась.

После обеда пошли погулять. Ходили по Старому Мясту, сидели на скамейке над Вислой, держались за руки, украдкой целовались, рассказывали друг другу разные удивительные вещи.

Генрик чувствовал себя счастливым, он был уверен, что уже не смог бы жить без Оли. Но что–то его беспокоило и раздражало. Время от времени приходила мысль: что будет вечером? Ему так хотелось лечь в свою кровать, заснуть спокойно в своей комнате здоровым, крепким сном.

Оля посмотрела на часы и сказала с некоторым колебанием:

— Знаешь, милый, я страшно устала и прошу тебя, не сердись, но сегодня вечером мы не сможем с тобой встретиться.

Она замолчала и посмотрела на Генрика с беспокойством. Генрик развел руками, скривился и заморгал. Она положила руку ему на плечо.

— Ну прошу тебя, не говори ничего. Мы встретимся завтра, послезавтра, каждый день. Но сегодня так все складывается, приехал из Франции товарищ моего мужа с женой, мы идем ужинать к «Симону», а потом в Кафе–клуб. Ну правда, пойми, Он раз в год просит меня о чем–нибудь, я нужна ему для представительства. Я не могла ему отказать.

Генрик вздохнул.

— Ты сердишься? — спросила Оля нежно и горячо. Она обняла его за шею и потерлась носом о щеку.

— Я не сержусь, — сказал Генрик деревянным голосом, — но мне очень неприятно.

— Но я тебя за это награжу, увидишь, как я тебя награжу. Генрик печально покачал головой.

— Поцелуй меня, — сказала Оля, — поцелуй в знак того, что не сердишься.

Генрик поцеловал ее нежно и горячо. Он был благодарен Оле за то, что вечером она занята, с него точно спала большая тяжесть.

— Какой ты добрый, милый, что не сердишься, — сказала Оля. Она держала его руку и легко ударяла ею о свои колени. — Но я должна знать, что ты будешь делать. Я не хочу, чтобы ты ходил куда–нибудь и улыбался девушкам.

— Я? Я никогда…

— Ну, ну… Уж я себе представляю, что ты делаешь, когда меня нет.

— Как ты можешь так шутить? Ведь ты знаешь…

— Ах, какой ты смешной. Я так люблю, когда ты сердишься. Ты мой смешной петушок. Итак, что будет делать мой петушок? Я должна знать.

— Ничего не будет делать петушок. Он пойдет спать на насест.

— Это точно?

— Слово петуха.

Генрик был в отличном настроении. Он болтал, шутил, поддразнивал Олю.

Оля все чаще поглядывала на часы.

— Это ужасно, — сказала она, — я уже должна идти. Никогда еще мне не было так неприятно расставаться с тобой. Ты такой милый, такой ужасно милый.

Генрик радовался при мысли, что он ляжет сегодня вовремя, в собственной комнате, в собственную постель, с интересной книжкой, и поэтому он мог себе позволить огорчиться при расставании с Олей.

Но когда она удалялась, оборачиваясь и махая рукой, прежде чем исчезнуть за углом, он почувствовал, как неожиданно мучительно кольнуло сердце.

Ему стало очень грустно. Он не знал, что с собой делать. Никакой фильм не мог его отвлечь или хотя бы слегка заинтересовать. Никакое развлечение, никакая компания. Медленно возвращался он домой пешком. Руки в карманах, чуть сгорбленный, то и дело вздыхая.

Дома он не мог ни за что взяться. Начал читать книжку и тут же ее отложил, включил радио и тут же его выключил, набросал бессмысленный рисунок и тут же его разорвал. Он слонялся из угла в угол до тех пор, пока мать не сказала:

— Что ты слоняешься из угла в угол? Смотреть противно!

Он ничего не ответил ей, хотя в последнее время на каждое замечание матери привык отвечать иронически. Он остановился у окна и стал смотреть на темнеющее небо. Он ощущал в себе все возрастающую печаль и тоску.

Генрик лежал в постели и не мог заснуть. Он чувствовал себя таким одиноким, что ему хотелось плакать. Он припомнил вчерашний вечер. Вчера он был счастлив. Вернется ли когда–нибудь эта минута огромного счастья? Он подумал об Оле и почувствовал какую–то блаженную, какую–то восхитительную слабость во всем теле. Он представил себе Олю, вернее, она сама появилась вдруг в его воображении, голая, с головой, втянутой в плечи, разметавшимися по подушке волосами. Его бросало то в жар, то в холод. Все, что произошло вчера, он вдруг увидел в ином свете, ощутил чувства иного порядка, до сих пор им не изведанные.

Его комната, его постель, в которой он лежал, показались ему чужими и ненавистными.

Он вспомнил комнату в гостинице, как изгнанник вспоминает прекрасную утраченную отчизну. Все ему казалось чудесным, выстраданным и желанным. Свет с улицы, тени на обоях, шум проходящего трамвая, звонкое дрожание металлического шарика, опрокинутый стакан и рассыпанные по полу окурки. Его охватила ужасная тоска, неудержимое желание быть там. Хотя бы одному. Броситься на ту кровать и думать, мечтать об Оле.

Он ворочался на постели, стонал, рвал на себе пижаму. Наконец вскочил, быстро оделся и выбежал из дому.

Шел дождь. Генрик без пальто бежал по улице, расталкивая прохожих.

Запыхавшийся, мокрый, вбежал он в Кафе–клуб.

— Пани Кемпская здесь? — спросил он портье. Портье улыбнулся и приветливо поклонился.

— Да, пожалуйста. Она с паном доктором и с какой–то парой. Они разговаривают по–французски.

Генрик сунул ему в руку два злотых.

— Пожалуйста, пойдите и скажите пани Кемпской, чтобы она вышла сюда на минутку, скажите, что ее просят к телефону.

Портье на мгновенье заколебался. В его обязанности входило хорошо знать гостей и ориентироваться во всем, что их касается. Поэтому он знал Олю и Генрика и размышлял, стоит ли ему выполнять такое поручение, не повредит ли это его доброй репутации. Однако анализ положения, по–видимому, имел положительный результат, так как он поклонился, кивнул головой и вышел.

Генрик увидел Олю сквозь открытые двери ресторана еще до того, как она вышла из зала. Она шла, немного нервничая, поправляя волосы, завитые и старательно уложенные, — очевидно, она была у парикмахера. У Генрика от тоски и ревности сжалось сердце. Плечи ее были обнажены, на ней была черная бархатная юбка.