Станислав Дыгат - Путешествие

Генрик почувствовал страшную грусть. «Значит, вот чем все это кончилось, — подумал он. — » Значит, вот как это выглядит».

Ему вдруг стало страшно жаль всего, что было до этого между ним и Олей. Сердце его сжалось, когда он вспомнил тот первый поцелуй на Мазовецкой улице.

Он оплакивал все это, как мы оплакиваем далекое, невозвратное детство.

Ему стало очень жаль Олю. Она молча лежала рядом с ним, голая, с головой, втянутой в плечи, со спутанными, разбросанными по подушке волосами. Эта нагота, которая рождала самые вдохновенные видения, когда Оля была одета, теперь казалась чем–то обыкновенным и немного смешным, скорее тривиальным, чем возвышенным.

Несмотря на все это, чувство его к Оле не изменилось и не уменьшилось. Напротив. Ему казалось, что он любит ее еще больше, что его любовь значительно выросла, как вырастает любовь людей, которые вместе пережили тяжелую утрату.

Он нежно обнял ее за шею и несколько раз горячо поцеловал.

Потом его охватила приятная сонливость. С детской доверчивостью уткнулся он в Олино плечо и задремал.

Во фраке, в цилиндре, в накидке, с белым шарфом вокруг шеи и с сигаретой в углу рта увидел он себя поднимающимся неторопливо и небрежно по лестнице отеля. Сейчас тут произойдет что–то необыкновенное. Вещи совершенно необычайные, абсолютно противоречащие всему, что приносит повседневность. Вот он подходит к дверям с матовыми стеклами, кладет руку (в белой шелковой перчатке) на позолоченную, блестящую ручку, открывает их стремительным, широким жестом.

Он заснул.

Разбудили его чьи–то шаги в коридоре. Ему показалось, что это отец возвращается с затянувшегося собрания, может быть немного пьяный, в последнее время это случалось. Его успокоила мысль, что ночь еще длинная и можно еще спать и видеть сны о вещах, недостижимых наяву. Но вдруг он широко открыл глаза, увидел слабый желтый свет, падающий из коридора через стекло над дверью, и вспомнил, где он.

С улицы проникал свет, холодный и грязный. Сквозь гардины ложились тени на стены, оклеенные обоями в цветочки. В комнате царил полумрак. Время от времени проходили трамваи. Тогда все тряслось и стучало, а металлический шарик на спинке кровати позвякивал. На Мраморном ночном столике лежал опрокинутый стакан. Капли воды с большими интервалами капали с мраморного столика на пол, где стояла деревянная пепельница, а на дырявом коврике валялись окурки. Где–то били часы. Били долго — должно быть, полночь.

«Что я тут делаю?» — подумал вдруг Генрик с удивлением. Его охватила дрожь — он испытывал ужасное чувство полной отчужденности. Его дом, его комната казались ему далекими, желанными, недосягаемыми. Ему до слез захотелось домой, он чувствовал себя сиротой, которого выгнали на улицу. Он крепко прижался к Оле.

— Ну что ты? Что ты? — спросила она ласково.

На другой день утром Генрик должен был сдавать экзамен по эстетике. Он не пошел, хотя был хорошо подготовлен. После того, что случилось, экзамен по эстетике казался ему чем–то очень нелепым. Домой он возвращался, когда уже светало. Улицы и крыши блестели от росы, в воздухе чувствовалось веянье свежести и здоровья. Только когда он очутился в своей постели и, лежа, сквозь полузакрытые веки всматривался в знакомые, близкие очертания своей комнаты, он почувствовал удовлетворение и покой. Одно мгновенье он был так счастлив, что это позволило ему без всяких оговорок подумать об Оле с нежностью и благодарностью.

Утром он шлялся по улицам и не знал, что с собой делать. У Оли были какие–то важные дела, связанные с работой (которые для нее, разумеется, не перестали быть важными), поэтому они договорились вместе по обедать в баре «Под серебряной розой».

Мир был не совсем таким, как вчера. Генрик разглядывал фотографии перед кинотеатрами, книжные обложки, смотрел на уличное движение, на все, что происходит в городе, и представлял себе то, что увидеть, находясь на улице, невозможно, — всю жизнь города за стенами зданий, и ему казалось, что теперь он знает подлинный смысл всего происходящего, к чему все это ведет и чем кончается. У него было чувство, что он что–то утратил, утратил какое–то детское представление о важности, значительности и полной очарования таинственности мира. Не было уже никаких тайн, все оказалось до смешного просто и обыкновенно. Несмотря на это, он не жалел об утрате иллюзий. Гордость от сознания, что он посвящен в тайну, что он приобщился к некогда возвышенной правде, приносила ему не изведанное до сих пор удовлетворение.

Смотреть на женщин было неприятно и смешно. Он не видел разницы между красивыми и некрасивыми. Красота была ловким, только с виду ловким обманом. Все всегда кончается одним и тем же и всегда такое же, независимо от красоты, интеллигентности, индивидуальности я многих других достоинств.

Ему казалось удивительно забавным, а вместе с тем преступно неприличным, что женщины так заботятся о своей одежде, носят сумочки, зонтики, разные украшения, шляпы с лентами и перьями.

У него сжалось сердце при виде какой–то маленькой девочки. Она несла большой цветной мяч в сетке, на ней был фартучек с вышитыми гномами, на ногах красные туфельки. Она подскакивала то на одной, то на другой ножке и что–то выкрикивала.

«И подумать только, — сказал себе Генрик, — что этому ребенку ничем нельзя помочь».

В это время какая–то очень красивая стройная девушка сделала ему глазки.

Генрик рассмеялся ей в лицо, но тут же отвернулся и сплюнул.

«Бессовестная девка, — подумал он, — что она воображает? Она думает, что я не знаю?»

Он пришел в бар немного раньше, но Оля уже сидела там.

Она сидела за тем самым столиком, за которым они обычно встречались. Это подействовало на Генрика успокаивающе. Она была бледна и накрашена меньше, чем обычно. Генрик боялся, что ей захочется принять какую–нибудь позу, трогательную и сентиментальную, но Оля держалась совершенно естественно, как будто ничего не произошло.

Она начала рассказывать быстро и свободно о том, что делала утром, какие были у нее дела и как она с ними справилась, что ей все удалось легко уладить и поэтому она пришла раньше, надеясь, что и он придет раньше, как это и случилось.

— Мне хотелось поскорее к тебе, — сказала она, щуря глаза, сказала так, как всегда это говорила, и, как всегда, Генрик почувствовал что сердце его захлестнула горячая волна.

Но тут Оля объявила, что она голодна, и Генрик вдруг все вспомнил и осознал. Ему казалось, что она сидит совершенно голая, и в этой наготе было что–то физиологически тривиальное, что–то совершенно не воодушевляющее, хотя непонятно дразнящее. Генрик удивился, что она будет есть, что вообще может испытывать такое чувство, как голод. На ней был салатного цвета свитер, облегающий фигуру, брошка в виде кита, маленькая круглая шляпка, сдвинутая влево, и браслет–цепочка, которая позвякивала всякий раз, когда Оля двигала рукой.