Станислав Дыгат - Путешествие

Вот и все, что ему приснилось, но проснулся он под сильным впечатлением этого сна. Была еще темная ночь. В темноте в открытых дверях балкона беззвучно пульсировало матовое пятно тюлевой занавески. Шумело море, лениво и монотонно.

Генрик заложил руки под голову и думал о Зите. Впрочем, может быть, не совсем о Зите. Просто о девушке в клетчатом облегающем платье, с реденькой челкой на лбу и черным платком на шее, о девушке из сновидения, вскрикивающей от радости на карусели. Она казалась ему самым близким существом на свете, и он физически ощущал ее рядом с собой. Ничто не кажется таким реальным, как девушка из сновидения. Генрик улыбнулся и с улыбкой заснул.

Он спал глубоким, здоровым сном. Без сновидений. До самого утра.

3

Генрик с закрытыми глазами полулежал на палубной скамейке, подставив лицо солнцу. Солнце припекало все сильнее. Было спокойно, на небе ни одной тучки. Пищали чайки. Монотонный стук машин навевал сон.

Генрик открыл глаза и сразу должен был сощуриться от голубого блеска неба и золотых искр, вспыхивающих на синей глади. Он надел темные очки, тут же снял их, не желая расставаться со сверканием красок, бликов и лучей.

Немецкие туристы были очень шумливы. Они пели песенки на два голоса, рассказывали анекдоты, время от времени разражаясь громким хохотом. Американцы молчаливо и сосредоточенно фотографировали все, что можно было сфотографировать. Генрик встал и перешел на носовую часть палубы. Перед ним с каждой минутой вырастал Капри. Он уже не был однотонным синим силуэтом. Вырисовывались его резкие очертания, белели известковые скалы, зеленели сады и луга. Генрик вернулся на корму за своим чемоданом. Неаполь понемногу обволакивался темно–голубой дымкой, но в этой голубизне можно было еще различить дома. Когда он снова переходил на нос, держа перед собой чемодан, пароход повернул немного влево и накренился. Пожилой господин, который в это время проходил мимо, наткнулся на Генрика и наступил ему на ногу. Генрик упал, а пожилой господин несколько секунд размахивал руками, точно ветряная мельница. Когда ему удалось восстановить равновесие, он с возгласом соболезнования помог Генрику подняться.

— Мне стыдно, что я такой неловкий, прошу прощенья, — сказал он, отряхивая Генрика. Генрик смеялся, и пожилой господин тоже начал смеяться.

— Глупости, — сказал Генрик. — Должно быть, у меня был очень смешной вид. Это я неловкий, а не вы.

— Главный виновник — пароход, — сказал пожилой господин. — Но стороной агрессивной, независимо от своей воли, разумеется, был я. Значит, привилегия принести извинения за случившееся, несмотря ни на что, принадлежит мне.

Генрик оглянулся, ища взглядом чемодан, который в момент падения выскользнул у него из рук. Чемодан лежал рядом, но нагнуться он не успел — это сделал незнакомец, вручивший ему чемодан с легким поклоном.

— …несмотря ни на что, принадлежит мне, — повторил он. — Поэтому я был бы весьма признателен, если бы вы пожелали дать мне какое–либо доказательство, что не затаили против меня обиды. Если бы вы согласились выпить со мной в буфете рюмку коньяку, то это было бы для меня доказательством совершенно достаточным.

— Охотно принимаю ваше предложение, — сказал Генрик, — но с одним условием, что это будет доказательством не столько того, что я не оскорблен, о чем вообще не может быть и речи, сколько той большой симпатии, которую вы и ваше поведение вызвали во мне с первой минуты.

Генрик с необыкновенной легкостью впал в тот возвышенный стиль, которым изъяснялся незнакомец, подумав про себя, что таким языком люди разговаривали в последний раз в первой половине восемнадцатого века.

Незнакомец, застигнутый врасплох, смотрел на Генрика со смешанным чувством удивления и задетого самолюбия. Он хотел что–то сказать, но сдержался. Помотал головой, взглянул на прикрепленную к чемодану Генрика визитную карточку, на которой кроме фамилии большими буквами было написано: Varsavia, Ро 1оniа, и, просияв, воскликнул торжествующе:

— Держу любое пари, что вы поляк. Только поляки способны быть такими великодушными и изысканными!

— Вы угадали! — воскликнул Генрик, изображая сильное удивление. — Право, я не знаю, чему больше удивляться: вашей проницательности или вашей галантности. Однако мне кажется, что вы чрезмерно добры к полякам.

— Только, пожалуйста, ничего плохого о Польше и о поляках, если мы собираемся остаться друзьями. Я люблю эту страну и ее прекрасных обитателей.

— А я в свою очередь люблю Италию и итальянцев.

— Значит, действительно ничего другого не остается, как отметить эту встречу рюмочкой коньяку.

Незнакомец широким жестом схватил руку Генрика и долго и сердечно тряс ее.

— Меня зовут Цезаре Памфилони, — объявил он и рассмеялся, как будто сказал что–то необыкновенно остроумное.

— А меня зовут Шаляй, — сказал Генрик и опустил голову, как будто чего–то устыдившись.

— Шаляй, — повторил синьор Памфилони, не выпуская руки Генрика. — Шаляй, очень приятно. Может быть, вы родственник известного режиссера? Кажется, он поляк по происхождению.

— Нет, нет. Я не имею с ним ничего общего! — воскликнул Генрик с таким жаром, что синьор Памфилони отпустил его руку, почесал голову, чуть приподняв шляпу, и, потупившись, поглядел на Генрика, огорченный, что совершил какую–то бестактность.

— Ну, естественно. Вы не можете иметь с ним ничего общего. Это ясно, — сказал он на всякий случаи. — Пойдемте, однако, пить наш коньяк. Кажется, мы слишком долго здесь стоим.

Узкие проходы и отвесные лесенки дали им много великолепных поводов продемонстрировать взаимное уважение, что удвоило время, необходимое для перехода с палубы в бар.

В баре сквозь широкое панорамное окно был виден приближающийся Капри. Уже можно было различить дома и сады.

— Добрый день, синьор доктор, — сказал бармен.

— Добрый день, Пеппино, — сказал синьор Памфилони. — Что у тебя слышно? Все еще неприятности с женой?

— А у кого их нет, синьор доктор?

— У меня их нет, — сказал синьор Памфилони. — Дай нам два коньяка. Это мой хороший приятель, синьор Шаляй из Польши.

— Добрый день, синьор, — сказал бармен.

— Добрый день, синьор Пеппино, — сказал Генрик. Ему вдруг стало очень хорошо.

— У меня был приятель поляк, — сказал синьор Памфилони. — Его звали граф Козловский.

Бармен поставил перед ними две рюмки коньяку. Они выпили и закусили зелеными оливками. За окном приближался Капри. Уже был виден мол и окна домов в порту.

— Я хотел бы посмотреть, как мы подъезжаем к Капри, — сказал Генрик.

— Ничего интересного, — сказал синьор Памфилони. — Налей еще, Пеппино.

— Пожалуйста, — сказал бармен. — Это не интересно вам, синьор доктор, но синьор Шаляй здесь, наверно, в первый раз.