Валерий Осинский - Чужой сын

Женщина обвиняла меня в великодержавном шовинизме.

Чтобы не участвовать в споре, мужчина в сторонке пролистывал книгу.

Они поминутно ссорились и мирились. Женщина горячилась, словно убеждала с кафедры неподатливую аудиторию. Мужчина бледнел, с тяжелым вздохом говорил «да!» и поднимался. Жена глядела ему в спину и семенила следом. Тогда он останавливался, в ритм слов рубил воздух указующим перстом, и дальше они под руку обсуждали что–то.

Как–то ночью женщина тревожно пробарабанила в мою дверь:

— Александру Ивановичу плохо! Саша, вы бы не съездили за врачом?

Я отдал коменданту ключи от машины: он лучше знал округу. Мы остались с больным. Женщина держала его за руку. Профессор сосал валидол и храбрился. Тогда я вспомнил опять же из Чехова, что можно быть тысячу раз знаменитым героем, которым гордиться Родина, твое имя могут произносить с благоговением и узнавать на улице, но, когда наступит предсмертный миг, только один человек разделит одиночество и тоску, как он делил с тобой жизнь. Кто–то из этих трогательных стариков закроет другому глаза. Перелистнет их последнюю страницу.

Я застеснялся своей сентиментальности и вышел перекурить. Через минуту женщина притулилась рядом.

Где–то играла музыка, словно монотонно вколачивали гвозди. Голубые звезды дрожали в теплом воздухе. От тихих голосов с пляжа становилось особенно одиноко.

— Александр Иванович заснул. Он боится умереть во сне и не простится со мной. — Она шмыгнула носом и махнула пальцем у глаза, утирая слезу: уголек сигареты описал замысловатый зигзаг. — Ничего, Саша, идите спать…

— Я постою с вами. Вдвоем легче. Обойдется, Маргарита Эдуардовна…

Женщина утвердительно кивнула.

Врач порекомендовал профессору избегать солнца.

Я разнообразил досуг. Ловил бычков. Нащупывал на мелководье под камнем скользкую шуструю рыбешку, крепче хватал ее, прижимал к валуну и подбирался к жабрам. Иногда попадались ратаны матерые, маслянисто–черные: хвост из кулака свисал ниже запястья. В Одессе возле парка им. Шевченко я набрел на ресторанчик в полуподвале: предисловие к меню уведомляло, что пятисоттысячного посетителя бархатно–розовых полуосвещенных сводов будут кормить здесь всегда бесплатно. Из динамиков, замурованных в стены, заструилась «Калифорния» «Иглз», и со всех сторон прошелестели шепотки узнавания. Я вспомнил новогоднюю ночь и наш с Ириной бесконечный танец под финальный перелив гитары: тогда кто–то несчетно ставил песню, пока ему не крикнули «Хватит!».

В моей грусти уже не было боли. Каждая новая потеря всего лишь эхо первого потрясения. Со временем прошлое напоминает кадры немой хроники, а люди — статистов. Мне казалось, что теперь я думал о любовном вздоре с долей здорового скептицизма.

В тот день мы со старичками совершили дальнюю экспедицию по лиману в Белгород–днестровскую крепость. За окном «Стрелы» золотилась вода. Бодлеровские альбатросы недовольно балансировали крыльями на буях фарватера от волн корабля.

Мы бродили по загаженным закуткам вековой турецкой твердыни. С зубчатой стены я пытался представить, как турецкий паша, властитель края, лет триста назад тосковал о Великой Порте.

— Какое свинство! — возмущалась Маргарита Эдуардовна, брезгливо перешагивая сухие памятки современников. Монументальная фигура ее мужа в панаме на бастионах, казалось, провожала мои романтические миражи.

Я отправился выпить.

В пустынном павильоне при музее бармен–детина болтал с девицей, делавшей капризное лицо. Ветер перебирал эбонитовые висюльки у входа, и они тихонько постукивали, как четки янычара из моих фантазий, шевелил рыболовецкую сеть под потолком вокруг корабельного штурвала и бесцеремонно задирал углы салфеток на столах. Было около четырех дня. Я смаковал охлажденный спиртной коктейль.

Из–за ив со стороны лимана скорым шагом появилась Маргарита Эдуардовна. Она запыхалась и с порога поискала меня взглядом, близоруко щурясь и помахивая шляпой, как веером. Я поднял руку.

— А, Саша! Наконец–то! — Женщина засеменила ко мне. — В Москве переворот!

— Какой переворот?

— Танки. Армия. По радио передают. Александр Иванович сейчас узнает.

— Хотите что–нибудь выпить?

— Нет. Хотя закажите мне газировки…

Пожалуй, это все о политическом демарше с аббревиатурой из твердых согласных. Курортники волновались. Некоторые уехали в Одессу. Профессоры безуспешно пытались дозвониться в Москву. А через два дня эфир наполнила победная трескотня, и радио стало невозможно слушать.

По–прежнему море искрилось, солнце грело. Я собирался домой.

Тут меня дожидались предсмертные корчи нашей с Ирой любви. В одиннадцатом часу вечера позвонила мать Ирины и со слезой в голосе поинтересовалась, у меня ли ее дочь. Я ответил «нет» и отправился в музыкальную студию, где работала Родина.

Спитый коллектив что–то отмечал в прокуренном кабинете Ирины. Из табачного чада выплывали пьяные физиономии и остекленевшие взоры. Ира помахала мне с колен долговязого старичка. Тот обрадовался моему приходу — нечаянному избавлению от пьяненькой женщины. Она поцеловала меня в щеку. Я испугался, что оживившиеся педагоги грянут «к нам приехал», заставят меня пить вино, и ощутил привычное в последнее время с Ирой раздражение.

— Мать и Сергей ждут! — шепнул я.

Родина поморщилась.

— Подождут! Поехали к тебе! — В ее зрачках плясали веселые бесы. Но в полуночном такси она передумала. — Я — домой!

Машина остановилась возле каменной бабы. Ира, не прощаясь, хлопнула дверцей. Затем с туфлями в обнимку, босая, прошлепала к окну машины и крикнула:

— Не звони мне никогда!

Я, паясничая, сделал под козырек, и уехал. В ушах еще долго звенел ее голос, а гигантские клещи больно ворочались в груди: сейчас мне кажется: я знал, что больше не увижу ее!

Зимой СССР, крупнейшая империя современной цивилизации, закончила существование. Мы с Дедом как раз были в командировке. Напарник внимательно смотрел в выпуске новостей рядовой телерепортаж, — будто, затянувшийся прогноз погоды, — о том, как Горбачев подписывал бумагу…

— О как! Нобелевскому лауреату даже стакан чаю не налили! Не заслужил! — Дед резал хлеб на весу. Ломоть упал в миску с борщом. — У-у, блин! — И я не мог разобрать, сожалел Дед об оплошности с хлебом или о стране.

Дома тоже происходили движения. На мосту через Днестр у Дубосарской гидроэлектростанции подстрелили полицейского: миниатюрная спираль Вико сараевского образца — кто не понял: ассоциация с убийством принца и начало первой мировой…

…Уже летом, где–то между Хабаровском и Уссурийском я отстал от секции и догонял в общем вагоне пассажирского поезда. Попутчики обсуждали сообщение по «Маяку»: новую войну — на этот раз, в Приднестровье. Армия независимого карлика атаковала город Бендеры. Для меня с юности город пленной турчанки Сальхи, матери Васи Жуковского, будущего поэта, и омоним прототипа Остапа Шора, следователя из Одессы, с которого Ильф и Петров писали великого комбинатора…