Валерий Осинский - Чужой сын

…В блокноте бисер Раиной записи.

«Он вас знает?»

«Да. Увидел у вас в доме плюшевого медвежонка и узнал. Он подарил медвежонка Сереже на день рождения».

«Пока я была с Сережей, вы уходили перед отъездом. К вам кто–то приходил?

Грише ведь ничего не будет?»

…Отец появился в стеганой безрукавке. В одной руке листы компьютерной распечатки, в другой — изящной формы дешевые пластмассовые очки. Я уже привык к сосновому запаху в комнатах загородного дома родителей, тихому скрипу паркета в кабинете отца, шелесту подошв его тапок из оленьей шкуры.

Отец легонько потряс ворох бумаги, встал напротив, — за минуту до того я скучал с газетой на диване, — водрузил очки, и сверился с текстом.

— Не совсем ясно с этим чеховским монахом. Предвестник беды и все такое, как штрих к образу, понятно. А сами рисунки, к чему ты их приплел?

— Читай, там все есть! Я надел первое, что нашел в Гришиной будке для рабочей одежды, пока укладывал вещи в машину. Куртку с капюшоном. А пока возил Серегу к Деду, Рая набросала мой рабочий портрет. Я как–то сравнил Гришу в капюшоне с монахом.

— Ну а связь?

— Она знала, что мы расстанемся. Грустила и рисовала меня. Вот и всё. Никакой мистики.

— У тебя тут с полицейскими путано…

Я пожал плечами.

— Им нужна была квартира. Никакой философии.

— Вот этот Шойман…

— Хваткий мужик и не дурак. Такой, знаешь, Ганечка Иволгин. Только старше и злей. Для таких закон не писан. У них связи. В блокноте он наткнулся на диалоги о Сереже. Увидел на диване медвежонка, и что–то такое сообразил. Потащился ко мне по делам квартиры.

— Смори, как бывает. А кто участкового убил? Ты даешь понять, что не Григорий. А кто?

— Не знаю. В те дни многих убивали…

— Что–то не вяжется в этой истории. Что значит, кто–то приходил и Грише ничего не будет? Потом, приход офицера и психиатра, их портреты! Очень напоминает встречу Порфирия Петровича и Раскольникова. Что ты этим хочешь сказать? Выкинь эти намеки! История правдивая. А намеки ни к чему!

— Тем вечером приперся участковый. Если б они об этом узнали, сразу меня свинтили! О том, что у меня могли быть, как у них говорят — мотивы, мог догадываться лишь Шойман. После того, как понял, кто я, и, о каком Сереже речь. Но ему не нужно было, чтобы кто–то из коллег узнал о мальчике и квартире. Тогда он был бы косвенно причастен к делу!

— Вот как!

— Парень увидел открытый гараж. Вошел через него во двор. Сказал, что проходит мимо каждый вечер. Сразу все понял и пошел к себе в общагу вызывать наряд. Мобильников тогда не было. Я пробовал с ним поговорить. Он даже слушать не стал. — Я помолчал. — А Гриша не отходил от нас. Рая потом написала, что если бы это сделал Гриша, брату бы ничего не было: подержали бы в дурке и выпустили. Она вырвала записи от греха подальше. Из того что осталось, ничего не понять. Об этом написать?

Я снова помолчал и добавил: — Не знаю, что произошло в парке. Со мной бы участковый туда не пошел: незачем. Нам повезло! Если смерть парня можно назвать везеньем. Гриша увязался за ним, а я забросал вещи в машину.

Участковый мог отойти в парк помочиться. Тот мужичок, который первым его нашел, говорит, парня огрели дубиной по затылку, — дубина пополам! — ширинка у него была расстегнута и снег желтый. А может и Гриша! — пожал я плечами. — Убивать не хотел. Просто ударил. Говорят, в гневе двинутые обладают чудовищной силой. А утром пошел за помоями, наткнулся, перепугался и побежал в ближайший дом. Рядом общага…

— Ты так спокойно говоришь об этом. Тебе …ну-у, не жалко парня?

— Тогда было не до него. А сейчас, чего говорить?

Отец хотел еще что–то спросить, сказал: — М-да! — и пошел к себе.

…Надеюсь, я избежал «детективных» длиннот.

Мы прошли с полицейским дворами. С отъездом Сережи мой дом сразу сдал, как молодившийся дед (не мой напарник!), только что проводивший взрослую внучку из отпуска. В углы веранды сбежалась мохнатая пыль. Краска и известка на стенах местами отшелушилась, как сухая кожа. Распахнутые ставни провисли, будто отяжелевшие веки. Две центральные колонны устало накренились. Сад был гол и пуст, так же как пусто было на сердце. Только тут я понял, как привязался к мальчику. Он последний удерживал меня «в городе, забывших меня». В гостиной я опустился на его диван. Полицай в пигментных пятнах камуфляжа одобрительно осмотрелся.

— Хорошо устроились! А все вам мало!

Я пропустил его выпад и жестом указал на кресло. Он сел на другом конце дивана и уставился на меня, словно бы в немедленном ожидании изложения дела не им, а мной.

— Так что вы хотели? — спросил я.

— Куда вы спрятали мальчика?

— О ком вы?

— Я подарил ему медвежонка. Там, у ваших соседей. Что вы так бледны? Заболели?

— Ночь не спал.

— У кого–то я читал, что акт исполнения преступления сопровождается всегда болезнью!

— Гриша не преступник…

— Я знаю. А ведь я в вас не ошибся тогда, на празднике, где вы были с Ирой. Любите вы себя.

— Что же поделаешь, если теперь некому!

— Не прибедняйтесь! Вот эта глухонемая девушка…

— Она прибирает в доме…

— Она боится за вас больше, чем за брата. А чего она боится? Она что–то видела?

— Вы хотите поговорить о происшествии?

— Об убийстве, а не о происшествии. Нет. Я к вам не за этим! Это решится! — От него крепко пахло одеколоном и новыми кожаными ремнями. Неторопливо перебирая пальцами, он медленно вращал фуражку по оси. — Лейтенант объяснил вам дело?

— Объяснил. А он объяснил, что мальчик останется у меня? Вырастит и сам распорядится тем, что ему принадлежит. Так будет справедливо.

— Так вы боретесь за справедливость? — он ухмыльнулся.

Я внимательно посмотрел на него: — В вас даже не эгоизм. Звериное что–то! Совесть подмышками не жмет? Обирать ребенка!

— Не забывайся! Вот прикажу, и тебя наручниками к батарее. А вечером мальчик уже здесь будет…

— Чтобы приказать, тебе еще отсюда выйти надо!

Офицер помолчал, обуздывая гнев.

— Ну ладно! Не до тебя. Через неделю подпишешь бумаги. Привезешь мальчишку.

— А иначе?

— А иначе я вашу троицу в такой оборот возьму! Ты у меня паровозом по статье за убийство пойдешь! Где ты был ночью? Думал на идиота все свалить? — Его треугольное лицо заострилось, хрящи оттопыренных ушей побелели. — Пока дыши. Куда ты денешься?

Мент рывком поднялся и пошел через сад Песоцких к служебной машине.

Внутри у меня похолодело. Прикинув, я сообразил: мент большая скотина, чем я думал и не тронет меня, пока не найдет мальчика: сейчас квартира для него важнее.

Жена Деда, Маша, ухаживала за Сережей, пока я срочно готовился к «миграции». Чтобы, как у Бродского, «жрать хлеб изгнания, не оставляя корок», но, — парадокс! — не вне, а на этнической Родине.