Валерий Осинский - Чужой сын

— А, это вы! — узнала она и пояснила мужу: — Это тот, который позвал…

Подполковник отступил и мягко подтолкнул меня в спину.

— Проходи к столу…

Смерть внесла в торжественную тишину квартиры сумбур. С обувной полки выглядывали забрызганные грязью и в соляных полосах носки сапог, еще дюжина пар немытой обуви уткнулась в угол у входа. Под переполненной вешалкой на полу прикорнула шуба из искусственного меха. Блеклая старуха в платке выглянула из гостиной и тут же исчезла за дверью.

Основные гости разошлись, остались самые близкие. Некоторые курили на балконе, шутили, смеялись. Голоса были пьяны, говорили все громче о ценах на свинину на рынке и выгодно ли торговать лущеным грецким орехом в России. Кто–то хвастал, как удачно в прошлом году обернулся с вином, а в этом, сожалел, помешала война. Ему одобрительно кивали. Говорили совсем уже не о погибшем. Да и что об ангельской, невинной душе можно было сказать хорошего или плохого! Эти люди смотрели на жизнь практично — можно родить другого ребенка.

Только старуха в платке и с треугольным лицом, та, что у подъезда и в прихожей из угла, смотрела немо, осуждающе на неприлично оживленную сорока–пятидесятилетнюю молодежь. Да мать тихонько промокала носовым платком щеки.

Я выпил. Подполковник сидел напротив, навалившись на стол грудью. Рукава его черной сорочки были закатаны. Между нами, казалось, пролег тоннель, глухой, не пропускавший голосов, лязганья вилок и веселья.

— Пойдем перекурим, — сказал он и поднялся.

— Ты же бросил…

Он не ответил, громыхнул стулом, — развеселившиеся гости на мгновение замолчали и посмотрели на него, — и направился к выходу.

На лестничной площадке между этажами мы курили и смотрели на мутное окно.

— Как ты везде успеваешь? — неприязненно сказал офицер. — На дороге вовремя оказался…

— Оставь, не за тем я пришел! Не злорадствовать.

— А зачем?

— Когда вот так вот, то ничего уже не надо. По себе знаю!

Он опустил голову как–то боком и пониже, чтобы не видно глаз, и затряс ею, заплакал, стесняясь слез.

— Уйди, прошу! — просипел он. — Уйди совсем! Видишь…

Я поднялся за вещами. Он все еще был внизу, черный силуэт на серой мути стены.

— Постой! — негромко окликнул он. — Я не знаю как, но это ты. Там, в парке. И здесь…

— Это ты с детьми воюешь…

В ответ лишь загудел вызванный мной лифт.

Подполковника я видел незадолго до отъезда. Почти случайно. Он на машине подобрал девицу, — та ежилась от холода на слякотном перекрестке, — и притормозил у своего киоска какой–то пищевой и табачной дребедени. Стекляшку установили на доходном месте возле парка им. Пушкина. С купеческой обстоятельностью офицер отдавал распоряжения продавцам — они готовно кивали — и поминутно взглядывал на скучавшую в машине принцессу Намалеванную. Девица настойчиво рассматривала в отражении зеркала нечто новое на своем носу, умащала химическими красителями мордашку, в то время как жена мента чахла от материнской утраты…

Когда подполковник самодовольно пыхнул сигареткой на хилом морозце, мне стало противно. Шойман вернулся к привычной жизни, и траурная ленточка, казалось, по ошибке запорхнула бабочкой на лацкан его пальто. Я захлопнул учетную карточку сыскаря на кратком перечне душевных излишеств: ничего человеческого в нем не было.

Маклер расстарался, быстро нашел покупателя на дом и участок. Полненький абориген оценил благоприятное расположение дома в стороне от городской толчеи и рядом с центром и, усаживаясь в машину, все переспрашивал: «Вы не передумаете?»

Я позвонил белорусскому дяде Сережи и тот срочно приехал.

— Хочешь остаться с Сашей? — спросил он мальчика. Малыш согласно кивнул.

Этот сухощавый белорус с хрящеватым лицом и вечно багровыми щеками и шеей подошел к окну и длинно и тяжело вздохнул. Где–то вдалеке на железнодорожной горке с грохотом ударялись вагоны, диспетчер через динамики разговаривал со всем околотком. От этого акустического пейзажа щемило сердце, как напоминание о близкой разлуке.

Мы вышли на крыльцо перекурить.

— Алексей от тебя не отстанет, — сказал дядя.

— Давай мы сначала доберемся, а там видно будет!

Я оплатил за квартиру Родиных на год вперед. Алексей тявкал в трубку смешные угрозы. Но чтобы навредить сыну, ему надо было оторваться от своей новой женщины.

Снова перестук колес о стыки железной дороги, и история вращается к незримой точке завершения. Опытный Дед переадресовал секцию почти к порогу его приграничного дома. Мы погрузили остатки нераспроданных вещей. И теперь бесчисленные станции и полустанки тянулись перед взором Сережи. Тогда железнодорожные секции свободно пересекали границы.

Через неделю простоев и вялой езды за окном секции поползли надписи на унылых зданиях вокзалов России. Привычные пейзажи одичания и нищеты. Нами двигали не внутренние силы, а внешняя необходимость, мы ехали не куда–то, а уезжали от чего–то. Никто не заметил нашего перемещения из одной точки земного пространства в другую. Впрочем, документы менее категоричны.

«…Гриша снял калитку и заколотил забор в ваш сад. Ничего не делает по дому, тоскует без Сережи. Открыл клетки, но кролики не разбежались. Они привыкли…

Не могу скрывать грусть. А говорить без сентиментальных интонаций трудно. И зачем? Что я вас люблю, вы знаете. Что без Сережи жизнь потеряла смысл — тоже. И то, что мы вряд ли увидимся — почти, несомненно. Мне плохо. В саду у Гены вы искренне предлагали увезти нас с братом. Но это невозможно. А уехать без него? Что станет с Гришей? В жизни есть смысл до тех пор, пока кто–то удерживает нас в ней.

Забыла поблагодарить вас за возможность попрощаться с Сережей.

…Шойман бесился. На днях военные с автоматами ворвались в бывший ваш дом. Новый хозяин разговаривал с рабочими. Они красят и клеят. Их хорошо было видно в окна веранды. Все перепугались, попадали на пол. Потом солдаты с фонариками лазили на чердак. Искали вас. Шойман приходил к нам. Ругался. Они перевернули все в доме.

…Если вы хоть немного считаете меня своим другом, напишите, как устроились».

Прошлое и настоящее соединяет пунктир десятилетия. Вдаваться в детали трудностей, с которыми я, Сережа и мои родители столкнулись в России, нет желания. Кто жил в этой стране, знаком со всеми прелестями неустроенного быта, чиновного произвола и скотства, с которым смирился русский человек, обременен ли он вельможными связями или, подобно нам, мнимыми свободами от всего. Всем было бы наплевать на еще одного маленького инвалида, если бы не энергия Родина. Он пристроил Сережу в интернат. Впрочем, со связями моего отца мальчик не провел там и дня.