Валерий Осинский - Чужой сын

— А помните беседку?

— Пойдемте к вам… — проговорила она тихо.

Я взял ее за горячую ладонь, и мы, не сговариваясь, оба пошли быстро.

Когда на диване я снял с Иры футболку, женщина понурилась и сложила на коленях руки. Небольшие груди белели очертаниями купальника на загорелом теле. Острые плечи, худенькая шея. Нервная дрожь ознобила мое тело: она была все тот же робкий ребенок, и мы снова встали у запретного порога.

Ира взъерошила мои волосы. В ее голосе вибрировал возбужденный смешок:

— Мы испохабим единственное, что нас с тобой связывает. Воспоминания детства.

Я пресек пошлости поцелуем.

Затем я действительно ел арбуз на закрытой веранде, меткими попаданиями топил семечки с блестящими спинками в розовом соке на дне чашки. Тут лицо Иры вытянулось и посерело, арбузная вырезка, нанизанная на острие ее ножа, затряслась. Я решил, что она поперхнулась, и вскочил ее спасать. Обернулся в направлении взгляда Иры и перевел дух.

За окном из тюлевого тумана в комнату слепо скалилась зубастая, небритая и нечесаная образина. Сведенным суставом мужик имитировал постукивание в раму, услужливо не производя шум.

— Это Гриша, сосед. Уличный дурачок! Он всегда ходит в куртке с капюшоном. По привычке прибирает наш двор и сад за небольшое вознаграждение. Мой отец его жалел.

— Д-да, — Ира оправлялась от потрясения. — Он не изменился!

Я сообразил: живя по–соседству, Ира тоже могла помнить уличного идиота и его семью. Отец Гриши, сутулый, почти горбатый, левое плечо приподнято, словно он бочком приближался к врагу, работал в нашей школе на какой–то хозяйственной должности и слыл детской страшилкой. Хотя никого не обидел. В холодную погоду он носил подкованные кирзачи и линялый ватник. Мать Гриши, худая и всегда в черном, словно монахиня, казалась выше мужчины. У них были дети — белобрысый мальчик с голубыми пустыми глазками и старшая девочка, будто пришибленная. Когда вчетвером они шли по улице, мы с Ирой пережидали парад злодеев, присев за толстым стволом каштана.

— Его родители умерли. — Я пригляделся. — Гриша действительно похож на отца.

— Я не подумала, что теперь он был бы стариком! — Ира, вымучено улыбнулась. — А сестра? Там еще была девочка. Кажется, глухонемая.

— Рая! Она умница. На ней дом. Без нее Гришу давно б в психушку отправили.

— Представляешь, я думала это мои детские кошмары! Бородатый, грязный мужик в капюшоне копается в углу…

— …и бормочет по–французски! Ты снова путаешь — мужик копается в углу у Толстого в «Карениной»!

Я понес ассигнацию Грише.

Наша связь с Родиной (это чудное смысловое сочетание!) продвигалась к благополучному завершению. Иногда воображение баловало меня идиллическими лубками: я возвращаюсь из командировки, слышу детский лепет в глубине двора, а в комнате жена льнет к груди сухопутного моремана, не дожидаясь, пока путешественник сбросит тяжелый рюкзак. Или: мы с мальчиком отправляемся в парк аттракционов, малыш ухватил мою руку теплой ладошкой и что–то сбивчиво рассказывает. Или… какой–нибудь вздор безоблачного супружества.

Эти материализованные воображением символы любви быстро вымарает действительность: привычки взрослой женщины; мальчик, норовивший назвать меня папой и, следовательно, вспоминавший отца; бытовые дрязги — неизбежный спутник даже безукоризненной семьи. Их заменит скучный долг. Это, если повезет, и примерное существование не будет сдобрено враждой и оскорблениями!

Да и что я за жених! Среднего роста, среднего сложения, не трус и не герой — автопортреты, правда, редко бывают удачными. Но, полагаю, знакомые Иры, видевшие нас вместе, через минуту не могли вспомнить, блондин я или брюнет.

Как всякая женщина, которая не милостиво уступает, а великодушно отдает, Ира — умудренный опытом, я знаю! — собственница.

И вдруг она исчезла!

Родины не пришли в парк. Дома я брал и откладывал книгу, прислушивался к шагам на дорожке, высматривал Иру и Сережу в окно. Позвонить? Но я не знал их номер телефона. И не удосужился, — она не спрашивала, — назвать свой. Наказанный за гордыню, я тосковал в своем холодном доме.

Всего сутки, — Ира ушла на закате, — а сколько работы уму и сердцу! Все женщины мира в моем воображении — воплощение коварства и похоти. А удел беззащитных мужчин, вожделенный стакан воды к дряхлым сединам. Желваки ходят, лицо суровеет, из памяти стирается любой след присутствия изменницы! И тут же я иду к почтовому ящику, выглядываю за калитку и на всякий случай проверяю, не нацепил ли по рассеянности замок на щеколду, чего отродясь не делал.

Ира появилась на закате — осунулась! — сказала: у сына жар, — попила чаю и ушла. А я ковырял ножиком для фруктов клеенку на столе, вспоминал обжигающую радость от вида ее соломенного цвета волос, плывших над виноградной лозой, вспоминал ее белое платье и старался унять сладкую боль. На уголке газеты Ира набросала свой адрес и телефон. Словно можно было запросто набрать номер и позвонить этому абоненту.

В день отъезда газета с автографом куда–то запропала. Я отдал ключ Рае — она приглядывала за домом — и уехал, почти уверенный, что с Родиными никогда не увижусь.

Трехмесячное путешествие по забытым полустанкам, пустыням, степям и лесам в купейной секции с единственным попутчиком — а с ним все говорено–переговорено! — уже на вторую неделю скучнейшее предприятие. В дороге бывают мгновения, когда все женщины представляются порно–дивами. Родина была не худшей из них.

Мой напарник морил дорожную скуку плетением рыбацких сетей: через известный лишь ему метраж он распускал кружева из лески и снова ткал паутину бессмыслицы. Поэтому моя переписка с Ирой не большая странность, чем рыбалка Деда. Я отсылал письма на собственный адрес, в тайной надежде, что Рая доставит их Ирине.

Письма я составлял трудно по двум причинам. За сутки товарный поезд, бывало, пролетал расстояние, равное году путешествия копытного каравана первоописателей тех мест. И даже обладай я художественным воображением Роборовского, Козлова, Грум — Гржимайло, Рустикелла да Пиза, системными познаниями флоры и фауны Линнея, литературным даром Пришвина, мне бы стоило большого труда дополнить чем–то новым путевые заметки. (Правда, можно буквально копировать описанное другими, как это делал неподражаемый составитель крестословиц Набоков в романе «Дар».) Это первая причина.

Прыгающая строка от поездной качки обрывается в длиннющей горной кишке–тоннеле прибайкальских гор; тоннель охраняют автоматчики. Состав цепляется за карниз обрыва и плывет над хрустальной гладью озера; в тумане завис игрушечный катерок. В наступившем мраке тоннеля, или любуясь природой, я забываю, что хотел написать. Это — вторая причина отсутствия эпистолярных длиннот.