Валерий Осинский - Чужой сын

Может, счастье Обломова — это то, чего нас всех лишили?

Увидев тебя в халате на твоем островке, я сразу вспомнила детство и отца: ты жил так, как тебе нравится. В тот миг я захотела укрыться от идиотизма перемен в стране, укрыться с тобой на твоем острове за оградой из плюща вокруг твоего дома. Ты это понял и испугался. За меня и Сережу! Ты тоскуешь об умершем сыне, уверен, что принесешь нам несчастье, и специально отталкиваешь нас подчеркнутым равнодушием! Ведь, так?»

Я увлекся вымышленной героиней своих эпистол и приоткрыл ей смотровой глазок в свою душу. «Ты хочешь узнать меня? Изволь. Письма — черновик души. Одни находят смысл жизни в том, что растят детей, забыв историю Лира и Горио. Другие творят, словно холсты действительно не тлеют, а рукописи не горят. Третьи хотят власти. Есть и четвертые, и пятые, и сотые. Но все бегут от сознания неизбежного исхода.

Я не верю в Бога и боюсь смерти! И уверен: даже тот, кто верит, все равно боится, ибо не знает, что там? Лишь для ребенка нет ни прошлого, ни будущего, мир для него — радость! Старик с завистью смотрит на молодость — это проекция ангельской души: то, что ждет всех — от счастья, к ужасу! Бог создал жизнь! А дьявол — смерть! И все мы идем по одному пути. Поэтому любим своих детей. Находим в них смысл и очищение…

А за что спрятаться мне? Я не напиваюсь в хлам. Давно не разбираю, где любовь, где похоть. Семьи у меня нет, ибо своих детей у меня не будет, а с чужими, полажу ли? Даже все свои мысли я прочел у других! Мое воображение наполняют образы и аллюзии русской культуры среднеобразованного маргинала, воспитанного в культурной среде национальных окраин советской империи.

Остается дорога — древнее средство от тоски. Вечный поиск райских земель Беловодья, города Игната, реки Дарьи, новых островов, ореховой земли, скита Вечный — Град-На — Дальней-Реке. (Видишь, опять прячусь за никому не нужную эрудицию, чтобы не показаться сентиментальным!) Верно, Бог на дороге живет и праведную землю можно нечаянно встретить. Я исколесил страну километр за километром, тысяча за тысячей! Для меня не расстояния отделяют станции и города, а время поезда в пути. Мир для меня умещается в кубических сантиметрах моего мозга. Голубая глубина неба отражается в лазури Амударьи среди ржавой глины берегов. Коршун скользит высоко над волжской степью к соломенному горизонту, выслеживает полевых мышей. И чем красочнее сон, тем ужаснее пробуждение. Россия, вечно убогая и вечно нищая, роковая и ледяная страна, как размазанная по свадебному столу постная каша. Я говорю с русскими на одном языке, ищу понимания у таких же эгоистов, как я. Но за толстым звуконепроницаемым стеклом шевелятся губы, а слов не разобрать. Помимо спетого Высоцким в его известной песне, я не люблю чисто русское равнодушие к самим себе; русское пренебрежение к божьему рабу; ненавижу, что с детства меня заставляют любить Родину, которая никогда не любила нас, а лишь унижала, убивала и гнала. Не верю попам, не попы же предстанут пред Ним в мой час! Говорят, любовь к Родине рождает героев, любовь к истине рождает мудрецов. А я бегу за моей неразделенной любовью к мачехе, к злой Родине, России, проклятой кем–то железной судьбой. Бегу, пока не выдохнусь.

Смею ли я взять тебя в свой кошмар? Ты бросишь меня, узнав, кто я настоящий.

Хватит. Чужая откровенность пугает людей. Они не знают, что с ней делать.

Лучше, расскажу историю.

Отметили с Дедом его день рождения. Он рассказал мне байку.

Мол, астрономическая наука утверждает, что Солнце когда–нибудь расширится, и поглотит Землю. Но перед тем на планете останется последний человек.

Вот сел он, немощный и спокойный, перед вечностью, ибо все познано человечеством, все пережито, что было ему на роду написано.

Услышал Вседержитель: струится во Вселенной слабый родничок человеческой мысли, тихо плещет в зияющей тишине небытия. Решил Бог явить себя последнему человеку. Спустился на остывающую Землю во всей славе своей.

Взглянул человек на Бога. И от взгляда этого нахмурился Всевышний. Увидел Бог созданное человеком: беспримерные живописные полотна, книги небывалых озарений, бездны страдания, моря крови, мучения, ненависть, любовь и всепрощение за все, что пережили и узнали люди. Увидел Бог всю память веков!

К чему столько страданий, если все конечно? Кому достанется все познанное нами, если я последний? — не разомкнув уст, спросил старик.

Промолчал Всевышний.

За что я последний?

Промолчал Всевышний

Ты равен мне, человек! Проси, чего хочешь! — наконец, молвил Бог.

Лиши меня памяти!

И исполнил Всевышний его последнее желание.

Забавная байка. Слушая деда, я подумал: если вечность неповторима, встретимся ли мы с тобой в другой жизни? Хотелось бы!

Дед утверждает, все мои мысли от «холостяцкого чина».

Поздней осенью мы больше месяца крутились на местных перевозках под Читой (город с обезьяньей кличкой). Ночью поезд замер меж двойным строем черных елок. Машинист железным дрыном долго колотил в дверь. Затем в ватниках, кирзовых сапогах и в полотенцах, намотанных на рот, чтобы не обжигал мороз, втроем мы проваливались в сугробы и ремонтировали тормоза вагона. Бриллиантовый Орион целился из своего лука на запад и подрагивал от озноба. Он дрожал в протопленном вагоне следующим вечером, и смертельная стужа созвездия сотрясала мое тело. Я смертельно простыл.

Помню, из багрового забытья выплывал силуэт Иры. Человек в черном капюшоне, — давние фантазии Родиной на тему Анны Карениной, спровоцированные Гришей в моем саду, — бережно протягивал мне ложечку с микстурой и что–то бормотал.

Когда я очнулся, за окном у переезда пережидала бабка в шушуне. Пурга задернула степь серо–белым тюлем.

— Фу, ты, живой! — от двери купе хрипло пробасил Дед. Под его татарского разреза глазами темнели пятна бессонницы, а обезьяньи морщины у губ заметал иней седой щетины. — Неделю горел. Думал, амбец тебе! И поезд прет без остановки! Давай чайку!

— А где она?

— Ждет дома!

— Дед, она была тут? Ира?

Напарник растерянно помешал кипяток в кружке и проворчал: — Нет.

Жар и слабость еще неделю забавлялись мной. И в снежном хрусте шагов за окном, в металлическом стуке инструментов Деда в дизельной мне мерещилось: это идет Родина, карабкается по лестнице на секцию.

Позже Дед рассказал: перед тем как выгрузить мой полутруп на узловой станции в железнодорожную больницу, напарник дал телеграмму домой, ибо я постоянно звал, какую–то Иру. Но оставить меня на чужбине напарник не рискнул.

Вокзал. Такси. Пощелкивает счетчик. Возвращаюсь домой.

Обычно Григорий возбужденно и радостно о чем–то заикался у порога. Рая сторонилась, чтобы предъявить взору из прихожей прибранные комнаты, и ее карие глаза лучились…