Александр Мясников - Земляничная поляна

— Но в кино тоже художники работают…

— Мальчишки, — обрушивается на нас голос Тамарки, — Мишка такую заводь нашел, там такие кувшинки растут, ну красотнща!

— Ну и пусть растут, — отмахивается Алик.

— Но знаешь, как там красиво! — не унимается Тамара.

— Пусть нарвет да принесет, посмотрим.

— Ну вас! — досадливо машет рукой Тамарка и убегает.

— Здесь тоже было красиво! — кричит ей вслед Алик.

«Почему было? — удивляюсь я словам Алика. — Ведь солнце осталось, небо осталось, тишина осталась». Я поднимаюсь и оглядываюсь по сторонам. Вся трава на поляне примята, словно здесь лежало стадо бизонов.

Как рассказать о вчерашнем вечере, о том, как мы вдвоем с Ольгой пошли на реку? А ребята на поляне, еще недавно близкие и хорошие, стали далекими и чужими?

Мы остановились на обрывающемся покатой песчаной насыпью берегу. Теплый, влажный и густой туман, повисший над смолянистой водой, облизывал ноги.

— В августе я уезжаю, — сказала Ольга, внимательно рассматривая пышную вату тумана, клубящегося внизу.

— Так мы все…

— Я уезжаю на юг с родителями, может быть и в конце июля.

Сердце подпрыгнуло. Быстро застучало, пытаясь столкнуть навалившуюся на него ледяную глыбу. Почему она уезжает, почему она говорит «я», ведь отныне и навеки должно быть «мы»? Мне надо ей об этом сказать. Сообщить, что отныне и навсегда мы будем все делать вместе. А я‑то дурак… Сейчас я ей скажу все прямо… Прямо сейчас.

— Тоже… я, уезжаю, я, — выдавил я из сжавшегося почти до удушья горла. Выдавил, понимая, что это совсем не те слова, и маленькие резиновые молоточки глухо застучали в тисках. — Я, — выдохнул я, — и мы.

Я не видел ее лица, но чувствовал ее. улыбку. Она улыбалась!

Моя рука, нет, теперь она была не моя, а чужая, словно одеревеневшая, потянулась к ее руке. Вот ее пальцы. Тонкие, такие теплые и почему–то тоже застывшие. Я их едва касаюсь, и по телу пробегает судорога. Перебираю один за другим се пальцы, пока не ощущаю в своей ладони ее ладонь. Ладонь оказалась очень узкой и мягкой.

Из–под ноги выскочил камень. Сорвался с обрыва. По–лягушачьи запрыгал по крутому песчаному откосу. Но всплеска не раздалось: значит, камень завяз в сырой прибрежной отмели.

— Ты поедешь с родителями? — бормочу я и ругаю свой занемевший как от новокаина язык.

— С мамой, — спокойно отвечает она. — С мамой… — повторяет она и поворачивается ко мне.

Ее ладонь выскальзывает–из моей.

— Я нарисую твой портрет, — говорю я, безуспешно пытаясь разглядеть ее лицо.

— Я уже это слышала, — говорит она и вздыхает.

— Это будет самый–самый лучший портрет в моей жизни.

— Когда? — спрашивает она, но я не понимаю ее вопроса и продолжаю:

— Я привезу из города самые лучшие краски.

— Да? Такие есть?! — изумляется она и почему–то отшатывается.

«Обрыв! Там обрыв!» — хочу крикнуть я, но только резко протягиваю к ней руки.

— Ты! — вскрикивает она и ударяет меня по ладони.

Черное лоснящееся тело Проши неожиданно появилось у ее ног. Ольга вздрогнула, сделала еще шаг назад и стала медленно, как поскользнувшийся на запорошенном катке прохожий, падать на бок, по–куриному беспомощно взмахивая руками. А затем она покатилась по склону к реке.

Я не бросился за пей, ноги размякли, похолодели, а в глаза впились крошечные горячие и острые иглы.

Она, по–кукольному разбросив ноги, сидела па песке и всхлипывала. Проша жалобно скулил и метался вдоль берега.

А я стоял на краю обрыва, стоял и смотрел на рассыпавшиеся в таком восхитительном беспорядке Ольгн–ны волосы. Мне невыносимо хотелось погладить их. Невыносимо. И поэтому я все–таки оторвал ногу от земли. Сделал шаг, затем второй. И скатился вниз.

— Прости меня, — выпалил я, рухнув на колени рядом с Ольгой.

Она закрыла лицо ладонями и как–то особенно громко всхлипнула.

— Он не хотел, поверь, — твердил я, кивая в сторону Проши. — Он не хотел. — Я осторожно дотронулся до ее плеча, но она, почувствовав прикосновение, отпрянула, выдохнула сквозь плотно сжатые ладошки:

— Отстань,

— Прости… я… это не потому, прости, — бубнил я. Подошел Проша с низко опущенной головой. Ткнулся

носом в мою руку.

— Видишь, — я тараторил какую–то сумятицу, — он тоже переживает. Прости, понимаешь… в общем, Оленька.

Наконец она оторвала руки от лица. Провела ладонью по волосам.

— Эта кофта, — еле сдерживая рыдания, сказала Ольга и оттянула густо обляпанный мокрым песком рукав, — эта кофта… знаешь, сколько она стоит!

— Мы ее выстираем, — почти выкрикнул я, — выстираем! Хочешь, я сам выстираю? А потом я пойду работать и куплю тебе много таких кофт и даже лучше. Хочешь?

— Ничего я не хочу, — прошептала ока.

— Я умоляю тебя: прости и не расстраивайся. — Больше всего я боялся в тот момент, что она перебьет меня. — Давай всегда будем вместе, всегда, знаешь, я очень люблю тебя… — От последних четырех слов меня даже зашатало.

— Ты? Знаешь, кто ты? — выкрикнула она, вскочив на ноги. — Ты… Ты дурак. Понял? Настоящий дурак. — Она побежала вдоль берега. Остановилась. Обернулась и еще раз выкрикнула: — Дурак!

— Оля, — я сделал шаг к ней.

— Не подходи ко мне! — вскрикнула она и, не оборачиваясь, пошла вдоль берега.

По темной отмели потянулась цепочка следов и растворилась в тумане.

Тетушка вздыхает, еще раз пытается одернуть затертый до заскорузлости передник и говорит:

— И все–таки зря вы сидите здесь. День–то какой чудесный.

— Что–то мне не хочется купаться, — мямлю я.

— Опять живот? — всплескивает руками тетка. — Я же предупреждала тебя: аккуратнее будь. Швы могут разойтись или воспалиться в любой момент. Что мне тогда с тобой делать?

— Ничего, обойдется, — отмахиваюсь я.

— Конечно, пройдет. Главное, не волнуйся, — настаивает тетушка. — Забудь обо всем, и пройдет. И все–таки пройдитесь, прогуляйтесь. Хорошо?

— Хорошо, — согласно киваю я.

— Я пока займусь обедом, — вздыхает она. — А вы пот о м с бязатель к о про и днтесь.

Но мы так и не прошлись. Просидели вдвоем с Прошен до сбеда: я — на досках, беседуя с Прошен, а он— на песке, вникая в семенные отношения ласточек.

Мы выходим прогуляться только вечером. Цель прогулки — Поляна. Я иду угостить ребят клубникой — крупными сочными ягодами, плотно уложенными в высокую стеклянную банку. Тетка собрала мне свою гордость–ананасовку. Я бы сам с удовольствием съел ее, но тетушка сказала, что по меньшей мере неприлично постоянно выступать в роли угощаемого, н поэтому выдала мне банку от щедрот своих. Если бы не клубника — эта лучшая из ягод, — никогда не пошел бы на Поляну. А теперь надо идти и платить долги. Хотя нет, долги — это что–то иное. Может быть, отдавать долг?