Борис Кригер - Кружение над бездной

«Хлеб наш насущный даждь нам днесь». Не только хлеб обычный насущен. Хлеб же Истины Святой еще более насущный, на существо души нашей подаваемый.

«И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим». Ибо многие мы имеем прегрешения. Потому что согрешаем словом и мыслию, и делаем очень многое, достойное осуждения. Итак, мы Бога просим, моляся, чтобы простил нам грехи, как и мы прощаем ближним долги и обиды, не медлим и не откладываем прощать друг другу.

«И не введи нас во искушение (Господи)!» О том ли Господь научает нас молиться, чтобы нисколько не быть нам искушенными? И как же сказано в одном месте: «муж не искушен не искусен есть»? и в другом: «всяку радость имейте, братие моя, егда во искушения впадаете различна»? Но войти во искушение не значит ли быть поглощенным искушением? Потому что искушение подобно некоему потоку, трудному для перехождения. Следовательно, которые, находясь во искушениях, не погружаются в них, переходят их, как искуснейшие плаватели, не будучи потопляемы ими: а которые не таковы, те, вошедши, погружаются, как, например, Иуда, вошедши во искушение сребролюбия, не переплыл, но, погрузившись, утонул телесно и духовно. Петр вошел во искушение отвержения: но, вошедши, не погряз, а мужественно преплыв, от искушения освободился.

«Но избави нас от лукаваго». Если бы: «не введи нас во искушение» то же значило, что совсем не быть искушаему, то не придал бы Господь окончание молитвы: «но избави нас от лукаваго». Лукавый же есть бес, от которого избавиться молимся и завершаем молитву нашу славным словом «аминь!», что означает «верую!»

Утром Герберт проснулся от вопроса Эльзы, зашедшей к нему в спальню:

— Скажи мне, ты счастлив?

— Нет, — не задумываясь отозвался он, почувствовав, что, видимо, будет скандал, а через каких–нибудь полчаса должны прийти прихожане.

— А почему ты не счастлив?

— Одно только и было существо у меня — Эльза… Она меня любила, а теперь совсем отдалилась… Слишком чужда всякой ласки и нежных отношений… — Герберту не хотелось выслушивать упреки, у него не было сил и желания, ведь сегодня отец Матвей, сказавшись больным, оставил его одного…

— Хочешь, я скажу тебе, почему я чужда всякой ласки?

— А у меня к тебе нет претензий, — примиряюще промолвил Герберт.

— А у меня есть…

— Изволь изложить.

— Во–первых, ты уходил от меня пять раз за последние полгода, и теперь я не могу тебе больше доверять.

— Ну, если ты будешь продолжать в том же духе, я уйду и в шестой раз… — проворчал Герберт.

— Вот видишь? Во–вторых, ты обманул меня с литургиями. Ты обещал, что, построив церковь, все равно будешь возить меня в наш старый приход, у меня там друзья, я люблю своего духовника отца Никифора… Потом ты заявил, что у нас будет служить отец Матвей, а теперь ты уволил и его. А когда я собралась снова ездить по воскресеньям в наш приход, ты объяснил, что у нас теперь только одна машина и мы не можем оставить семью без машины на целый день. И потом, мне не нравится, что ты подсиживаешь отца Матвея, жалуешься на него направо и налево. Чего ты хочешь добиться? Ну не будет у нас священника, и кому тогда будут нужны все эти мертвые аналои и подсвечники?

— У нас будет священник…

— И им будешь ты? Может, ты сам возведешь себя в сан и станешь раскольником?

— Между прочим, вчера звонил отец Никифор, сказал, что активно добивается моего рукоположения.

— Ну, ты и его ругал.

— И что? Так у нас принято. Это же в шутку. Он, например, назвал диаконов, которые у нас были, архиерейской сволочью…

Эльза оторопела, и он поспешно добавил:

— Ну что ты всех судишь и пытаешься сделать святыми? Мы такие, какие есть. Оставь нас в покое. Следи за своими грехами.

— Зачем ты нажаловался на отца Матвея благочинному, что он причащал без исповеди?

— Потому что это правда. Он сказал — подходите к причастию, я не хочу, чтобы остывало… А исповедоваться можете потом. Это ведь ересь! Как можно причаститься Святых Тайн, стать частью тела Христова, не освободившись от грехов? И он заставил меня причаститься. Ну что, я должен был драться с ним на амвоне? Так мы потеряли несколько прихожан, которые только развели руками и ушли рассеивать дурную славу о нас и о нашем неканоническом батюшке. Что это? Самоуверенность? Самоуправство? И он ведь не обсудил потом этого со мной, не объяснил своего поведения. А это значит, завтра он может выкинуть вообще что угодно.

— Ты один у нас без греха… — подвела итог Эльза и поджала губы.

Пора было спускаться вниз. Уже начали стекаться прихожане. Герберт быстро прошел в свой кабинет и облачился. Он никогда не показывался прихожанам в светской одежде.

Когда он вошел в церковь, все были в сборе. Джейк и Энжела зажгли лампады и свечи. Герберт поклонился собравшимся, отдернул занавеску, отделяющую алтарь, и начал молитвы. Прочел третий час по–английски и частично по–немецки, а шестой — на церковнославянском. Как ни странно, невзирая на утреннюю размолвку с женой, Герберт молился увлеченно и искренно. Густевшая снегом природа в окнах храма приветствовала завороженных пришельцев, взывающих к Вседержителю.

Озноб и жар овладевали Гербертом, когда он произносил слова молитв, и этот настрой не мог не передаваться собравшимся. Наконец прозвучало последнее «Господи, помилуй». Герберт обернулся к прихожанам и поклонился.

— Прошу всех к столу, — сдержанно произнес он.

По пути в столовую, где, как обычно, был накрыт стол, Герберт неожиданно попал в объятья Эльзы.

— Прости меня. Я была неправа. Ты хорошо молился, и я молилась с тобой. Прости меня.

Герберт улыбнулся. Ему было чрезвычайно лестно услышать такое признание.

За столом он произнес молитвы, благословил ясти и пити, пожелал всем ангела за трапезой, точно так, как делал отец Никифор, и уселся во главе стола, где обычно восседал батюшка. «Ну не оставлять же место пустым?» — оправдал себя самозванец.

В начале трапезы Герберт внимательно слушал, о чем говорят собравшиеся. За столом присутствовали всё те же: пожилая чета православных сербов, чета фон Паули, дети Герберта и Эльза, кроме Патрика, которого нянечка увела во время службы, потому что он расплакался. Патрик не переносил, когда внимание было сконцентрировано не на нем, и обычно начинал плакать, как только отец начинал говорить или молиться. Его нянечка–китаянка дорабатывала последние месяцы, и Адлеры воздерживались от попыток перевоспитать младенца в присутствии человека, который провел с ним большую часть времени с самого рождения. Вот уйдет, тогда и попытаемся ввести новые правила поведения, решили они.

За столом сначала, как водится, разговор шел ни о чем. Герберт не вмешивался до поры до времени, чтобы застолье не выглядело формальным и направленным на проповедь. Но как только выдался удобный момент, он не упустил своего.