Владимир Домашевич - Финская баня

У плиты со множеством конфорок, от которой веяло горячим духом, стояла невысокая, средних лет женщина в темном платье, поверх которого был надет белый кухонный фартук, завязанный сзади. На голове у нее красовался синий вязаный чепчик с козырьком и наушниками, очень напоминающий уменьшенную военную финскую ушанку, из–под которого выбивались светлые, слегка вьющиеся, льняного цвета волосы. Лицо ее оживляли подвижные внимательные глаза, которые то увеличивались, то уменьшались — в зависимости от того, как она реагировала на услышанное.

Она повернулась к ним, как–то сильно удивилась или испугалась, потом растерянно улыбнулась, произнеся уже такое знакомое Колотаю «тэрвэ», и кивнула головой — как поклонилась.

— Это моя жена Марта, — сказал хозяин Колотаю. — Через час она нас накормит, а теперь, с дороги, мы сходим в нашу финскую баню–сауну, смоем все свои грехи, как у нас говорят.

Разговор они закончили, хозяйка сходила в левую половину, где мужчины только что раздевались, и через несколько минут принесла два свертка белья. Один вручила мужу, второй ему: березовый веник, свежее белье, большое полотенце, мыло, мочалка — все, что нужно для бани.

Пошли они вдвоем, сын Юхан должен был присоединиться к ним немного позже — занимался хозяйством. Баня–сауна состояла из трех, даже четырех частей или комнат: предбанник, моечное отделение, парилка и небольшая ванная комната, в которой стояла большая эмалированная ванна, что очень удивило Колотая. Эмалированная ванна в такой глуши, среди лесов и болот. Кто ее сюда доставил, и сколько она стоила бедному Хапайнену! Но главной была парилка: каменная печка, в которую вмурована железная бочка, обеспечивала водой — горячей водой. А вот откуда берется пар, Колотай так и не понял…

В предбаннике они разделись догола, было даже немного холодно, но вот вошли в моечное отделение, держа в руках веники, мочалки и мыло, — здесь дух уже был нормальный, чувствовалось, что баню протопили давно, и она дышит жаром как положено. А что же там в парилке? О, здесь жара, даже лицо жжет, воздух сухой, как в овине, нужно его смягчить водой, что Хапайнен и делает: поливает камни тонкой струйкой из деревянной шаечки с длинной ручкой, напоминающей подойник. Такую шаечку получил и Колотай, он опускал свой веник в воду и обливался, чтобы не так жгло кожу. И кажется, от него самого начинал идти пар, а с лица пот тек просто ручьем, особенно с носа.

Появился Юхан — белый, еще не разогретый, с хорошо развитой мускулатурой груди, рук, плеч. Да и ноги у него были не тоненькие, как у высоких парней, а тоже довольно крепкие, кряжистые, как у его отца. Телосложением они были очень похожи, только сын выше отца на полголовы, и тоньше — его время еще не пришло, округляться будет потом.

Юхан сразу забрался на верхнюю полку, посидел немного, и облившись потом, стал хлестать себя березовым веником, распространяя вокруг приятный аромат распаренных березовых листьев. Хапайнен и Колотай тоже даром время не теряли, хотя сразу наверх не ринулись, как молодой парень, которому хочется показать, чего он стоит. Сам Колотай париться не любил, на их Случчине бани не были распространены, не каждый хозяин имел свою баню — ходили к родственнику или соседу. «Стройте бани!» — призывал своих земляков Кондрат Крапива. Не все его послушались: кто строил, а кто ленился.

Другое дело в городе, а тем более — в армии. Тут хочешь не хочешь, а будешь ходить — и будешь любить. И все–таки приятно попариться–помыться, отхлестать себя веником, а если где не достанешь, там поможет сосед, а потом ты его отхлещешь на полке, он аж будет стонать и проситься, мол, нет сил терпеть больше — вот–вот каюк…

Постепенно мир будто исчезает совсем, остаешься ты в густом пару с несколькими людьми, которые заняты тем же, чем и ты, словно не замечаешь их, не чувствуешь, тебе становится легко и хорошо, потому что вода смывает с тебя не только пот и грязь, но и омолаживает, возвращает затраченные силы, она достает даже до души, до самого дна, очищает, смывает все бесчеловечное, ненужное — все то, что невольно оседает там от нашего повседневного житья–бытья, насыщенного миазмами бесчеловечности, черствости, враждебности, которые, словно чертополох, колют и ранят человека при каждом его шаге.

Хотя… вода смыла с него пот войны, но не смыла с души тяжесть, каменную тяжесть ответственности за ее результаты, даже за ее жертвы, за то, что нес он вот этим людям, с которыми сегодня парится в бане. Просто невероятно, что так получилось: он, их враг, который шел завоевывать их землю, сегодня стал их батраком, может, даже слугой, утратил весь свой воинственный пыл и гонор, превратившись в самого обычного мирного человека, которому не до войны, которому не до политики, — одним словом, он стал здесь таким же, каким был до начала войны. Выходит, стоило пройти через все муки, через позор плена, чтобы понять, что война ничего хорошего никому не несет — ни одной, ни другой стороне. Как жаль, что высокие политики не проходят такой школы, которую пришлось пройти ему!

Наконец Колотай почувствовал слабость от большой жары, спустился вниз, стал обливать себя чуть теплой водичкой, смывая пот с разогретого, распаренного и размякшего, как глина, тела. Кажется, если бы не кости, не позвоночник, так и рухнул бы здесь на мокрый пол и больше не поднялся — не хватило бы сил.

Вот это баня, финская сауна! Она запомнится ему навсегда…

Спустились вниз и финны, тяжело дышали, поливали себя водой с веников, отходили от горячего пара. Хапайнен что–то сказал сыну, но тот только помотал головой, как будто от чего–то отказался.

— Говорю, чтобы пошел покачался по снегу, как конь по траве. Да конь и по снегу любит покачаться, дай ему волю. А он ленится, — сказал Хапайнен Колотаю. — Ну как, Васил, наша сауна тебе нравится?

— Сауна прекрасная, давно такого удовольствия не получал, — честно ответил Колотай. — Буду помнить, сколько жить буду.

— Хорошо, хювя он, как мы говорим. Когда–нибудь будешь рассказывать внукам.

— Не поверят, — махнул рукой Колотай. — Скажут, что басни им рассказываю, что такого быть не могло, да еще со мной. Ни за что!

А про себя подумал: разве может быть такое с ним когда–нибудь? Тут не знаешь, что ожидает тебя сегодня, завтра, а он говорит о каких–то внуках… Чтобы их иметь, нужно еще родить детей, которых у него нет, и неизвестно будут ли. Ой, неизвестно! Идет война, а она ничего хорошего людям не несет, кроме мучений и смерти. Война — кровавая баня. Вот как мы разливаем здесь воду, так на войне разливается кровь — и наша, и ваша. И вот мы, говоря фигурально, обливаемся не водой, а кровью… Фу–у–у — ему даже холодно стало от такого сравнения… Где–то там, на месте боя, лежат окоченевшие от мороза тела его друзей–товарищей. Их не один десяток, даже не одна сотня… А он здесь парится в бане со своими — кем? — врагами! Ему снова стало жарко… Говорит с ними, трет им спины, а они ему, хвалит их сауну–баню на все лады! Так что это, если не предательство? — вдруг пронзил он себя этим страшным словом. Ты предатель, Колотай! Таким тебя посчитают, если уже не посчитали, твои начальники где–то в штабе дивизии или армии, уже внесли тебя в черные списки, где ты будешь всегда, даже когда тебя самого уже не будет… А может, его уже причислили к покойникам и послали домой родителям похоронку, или как она там называется. Такую казенную бумагу, где будет сказано, что ваш сын — фамилия, имя, отчество — погиб за Родину, проявив при этом высокий героизм и т. д.