Владимир Домашевич - Студенты последнего курса

ВЛАДИМИР ДОМАШЕВИЧ

ВСТРЕЧА НА ПРОСПЕКТЕ

Не часто в начале мая весна набирает полную силу, А тут две последние недели апреля выдались теплыми, с туманами, которые иногда висели до полудня, и трудно было угадать, пойдет ли дождь или прояснится. Но после обеда показывалось яркое солнце, туман рассеивался, и такая теплынь окутывала землю, что все на глазах на­чинало зеленеть, наливалось соками, просыпалось после глубокого зимнего сна.

А в город весна приходит обычно раньше, чем в де­ревню.

Сколько помнит Русинович,— двадцать весен встречал он в деревне,— там весна чаще всего затяжная, порой на­доедливая: пока растает, пока подсохнет, а когда-то еще зазеленеет! А тут снег вывозят машинами, ломами скалы­вают лед, сгребают мусор — приходи, весна желанная! На газоны и клумбы высаживают цветы из теплиц. Не успеешь оглянуться — и деревья готовы распуститься... А проснешься однажды утром, глянешь на тополь и гла­зам не поверишь — зеленый!

Сегодня только второе мая, а липы на проспекте уже оделись в нежные зеленые платья, сверкают прозрачными свежими листочками. Воздух напоен необычным ароматом весны.

Второе мая — еще праздник, и людей на проспекте так много, что не разминуться.

Русинович шел по улице в густом людском потоке. Навстречу, как живая река, двигались люди — парами, группами, поодиночке.

Царил вечерний полумрак, загорелись еще неяркие лампочки иллюминации. Была та приятная пора сумерек, когда кажется, что ты видишь все, а тебя никто не видит, и потому чувствуешь себя свободно, раскованно.

Полчаса назад Русинович удрал из общежития на Немиге, где студенты-однокурсники устроили небольшую вечеринку. Он незаметно выскользнул из накуренной ком­наты и решил пройтись по городу. Смеясь про себя, он, представил, как его там будут искать и ругать, а потом заводила всей компании Ярошка скажет: «Ну его к черту, этого Старика. Нам больше останется. Начнем-ка!»

Почему-то все называли его Стариком: может быть, за рассудительность, может, за медлительность и флегматич­ность. Он не обижался, ведь действительно — что тут та­кого? Прозвища велись издавна, от них пошли многие фа­милии, и глядишь, такая фамилия иной раз будто при­липала к человеку.

У Белого — бледное, бескровное лицо, светлые волосы, а Синякович — багровый, даже синеватый с лица, черные до синевы волосы. Быстрик — тот, действительно, как ртуть — движения стремительные и точные, речь быстрая, он будто не ходит, а летает. Размыслович — неповоротли­вый, медлительный в разговоре, склонный к философским рассуждениям...

Светились гирлянды лампочек, блестели сотни окон, яркие краски пестрели вокруг. А над всем этим было темное-темное, без единой звездочки, небо.

Но минский проспект имел свои границы — огни посте­пенно редели, бледнели, потом и вовсе пропадали. Руси­нович знал, что, пройдя метров двести от прямого, как стрела, проспекта, увидишь то, чего сегодня не хотелось видеть: руины, скелеты домов, глядевшие на мир черными глазницами окон.

Страшное напоминание недавнего прошлого — руины — словно нехотя уступали место новым зданиям.

Но все это было там, в темноте, как бы за горизонтом, а тут...

Машины не ходят. На перекрестках улиц — шум, тес­нота: играют духовые оркестры, танцует молодежь.

Русинович сам не танцует, но любит смотреть, как это делают другие.

Танцуют больше девушка с девушкой, кое-где мель­кают военные, в кителях и фуражках, много рабочей мо­лодежи, студентов, У одних на лицах безразличие, у других сосредоточенность, будто они делают очень важное дело. А есть танцоры веселые, беззаботные, с белозубыми улыбками, с искрами в глазах. Но таких немного...

Постояв немного, Русинович идет дальше.

Так он бродил с час или больше и вдруг, переходя ули­цу, лоб в лоб столкнулся со своими хлопцами — с Мальцем, по прозвищу Пехота, и Ромашкой. Малец учился на одном факультете с Русиновичем, а Ромашка — на физ­мате; когда-то, еще на первом курсе, они жили в одной комнате. Рядом с парнями шли две невысокого роста де­вушки, удивительно похожие одна на другую. Девушки шли в середине, парни — по сторонам.

Малец был худощавый, рослый парень, не очень кра­сивый, но приятный с лица. Как бывший фронтовик, он все еще не разлучался со своей суконной гимнастеркой. На груди у него красовалась планка, которая свидетельство­вала, что он награжден орденом и тремя медалями. Левое плечо у Мальца было заметно ниже правого — в войну разрывной пулей ему раздробило лопатку.

Малец стал знакомить Русиновича с девушками. И одна и другая, подав ему руку и назвав себя, поспешно добавили: «Очень рада». Русиновича удивило проворство Мальца: когда он успел найти этих девушек? И где встре­тился с Ромашкой? Русинович знал, что в их комнате на Немиге Ромашка не появлялся давно. К тому же человек он был замкнутый, неразговорчивый, не любил шумных сборищ, а случайных знакомств — тем более.

Русинович, уже успокоившись, пошел с товарищами, время от времени поглядывая на девушку, которая была немного повыше ростом и шла под руку с Мальцем.

Девушка была довольно приятной, стройной, с весну­шчатым носиком. На ее тонких подвижных губах время от времени блуждала сдержанная улыбка,— казалось, девуш­ке что-то мешает, что-то не позволяет рассмеяться от всей души. И это больше всего привлекало в ней, хотя в ее внешности ничего кричащего не было, и в такой толпе ее просто не заметил бы.

Разговор вели, можно сказать, на вечную для студен­тов тему: кто больше нужен на земле — филологи, мате­матики или биологи, так как выяснилось, что девушки учатся на втором курсе биофака, Малец и Русинович были филологи, Ромашка — математик.

Девушки дружно доказывали, что мир без филологов обойдется, без математиков тоже не пропадет, а без биологов сразу погибнет. Даже молчаливый математик Ро­машка не удержался, чтоб не сказать несколько слов в защиту точных наук, без которых, как он отметил, нельзя представить себе никакого существования на Зем­ле. Но он дипломатично не затронул биологии, поставив рядом с величественным зданием биологических наук не менее привлекательный математический парфенон, давая этим понять, что каждый трезвый человек сможет сам от­личить, что важнее.

«Гимн» филологии пропел Малец. Русинович только изредка вставлял слово, полностью доверившись красно­речию старшего товарища.

Малец говорил, не переставая взмахивать правой рукой:

— А я вам скажу, уважаемые диспутанты, что фило­логия — мать всех наук, что человек тогда стал филоло­гом, когда впервые сказал «а», так что наша наука самая древняя. Без нее нельзя развивать ни математики, ни вашего природоведения, так как первоэлементом всякой науки является речь. Без речи вообще нельзя жить. Или вы думаете, что можно? Давайте сделаем так: не дадим вот этим людям час говорить, и вы увидите, что получится.