Владимир Домашевич - Студенты последнего курса

Слушая Ярошку, Русинович улыбался. Он знал, что Ярошка говорит то, что думает, только нарочно взял шут­ливый тон.

Русинович вначале путался, перескакивал с одной мысли на другую, потом заговорил ровнее:

— Уже сам факт, что написана поэма,— радостный... Но главное — что и как? Малец хвалил тему... Правильно, тема заслуживает внимания. Нас, «западников», еще мало знают — пусть простят меня... восточные наши братья. Нас изображали однобоко: либо какими-то упрямыми фа­натиками, либо никчемными людьми... Мне нравится, что у поэта есть свой взгляд на историю края, стремление создать самобытный характер молодого белоруса Дивина, который не утратил еще связи с той средой, из которой вышел, но уже во многом изменился. Не скажу, чтобы он выглядел белой вороной, но чем-то на нее похож. Что мне понравилось особенно — это оптимизм поэмы, хотя ситуа­ция тут довольно драматическая... Много юмора, лириче­ских задушевных строк. Хочу предупредить только нашего поэта об одной опасности, которая может его подстерегать. Я уже упоминал о его оптимизме. Это хорошо, очень хо­рошо... Но оптимизм может выродиться в бездумное зубо­скальство, невнимание к социальной стороне жизни...

— Ну, Старик, завел, конца не видать.— Ярошка де­монстративно зевнул во весь рот и потянулся.

— Замолчи, пехота, дай человеку высказаться. Тебя слушали,— одернул его Малец.

— Молчу.

Русиновичу была кстати эта пауза, так как он потерял на миг основную мысль — с ним это нередко случалось. Хлопцы притихли. Русинович продолжал:

— Человека надо показывать всесторонне, а не изображать его этаким беззаботным весельчаком, который только поет частушки и никогда не встречается с бедой, с не­счастьем, с несправедливостью или изменой. Показывать человека таким — это значит обеднять образ, отходить от правды, фальшивить. Вот как я это понимаю...

Русинович умолк, вытер ладонью вспотевший лоб.

— Ты, Старик, все сказал? — спросил Ярошка.— Я хо­тел бы поспорить с тобой, но, может, мы лучше дадим слово автору, как это обычно бывает? Или он не должен разжевывать того, что сказал в своем произведении? Ка­жется, все и так ясно?

Тут опять вмешался Малец:

— Все или не все, а он должен сказать свое слово, хотя бы ответить на твои упреки. Не зажимай демократии. Говори, Игорь!

Антонович провел пальцами по своей густой темной шевелюре.

— Я слушал и думал: что мы тут делали — ели суп или пили какую-то хмельную брагу? Слишком уж розовые у вас краски, уважаемые мои критики. Спасибо, что слу­шали... Критику я учту... Теперь я хочу сказать, что сам думаю о написанном. Это только эскиз, только вариант, а сколько их будет — не знаю, но чувствую, что многого тут не хватает. Что-то уловил, может, сотую долю, но главного, как мне кажется, в поэме нет. Тут одно описа­тельство, я сказал бы, плакатность, конфликт мелкий: мол, пожалейте бедного Дивина, его не полюбила девушка. В нашей сегодняшней жизни есть полнокровные конфлик­ты, о которых и надо писать. Но для этого нужна граж­данская смелость, которой у нашего брата иногда мало­вато... Повторяю, вы перехвалили мой первый опус. Дру­гие могут сказать о нем совсем иначе...

— Раз ты такой самокритичный, то будь готов ко всему: и к лаврам и к терниям, И знай, что, как сказал один мудрец, лавровый венок особенно крепко держится на основе из терновника,— глубокомысленно отметил Ярошка.

— Как аистово гнездо на крестьянской бороне,— вста­вил Малец.— Говори проще, а то и до нас не доходит.

— Чувство юмора присуще только высокоорганизован­ной личности,— отбрил его Ярошка.

— Глядя на тебя, этого не скажешь,— не остался в долгу Малец.

НА ОЗЕРЕ

Свидание было назначено на два часа дня, в привок­зальном скверике. Отсюда они трамваем поедут на озеро. Лето... Такое жаркое лето...

Русинович пришел на условленное место раньше — он никогда не любил опаздывать.

Привокзальный сквер в любое время дня как улей. Все скамейки забиты людьми с узлами и чемоданами, тут полно беспокойных и суетливых пассажиров. Прямо на траве расположилась группа инвалидов. Одни дремлют на узлах, другие о чем-то спорят. Все разогретые солнцем, загорелые до черноты. Видно, есть и подвыпившие — жесты у мужчин резкие, порывистые, говорят громко, крикливо. Рядом лежат костыли, протезы.

Здесь и женщина с костылями, без ноги... О боже! Можно еще смириться с судьбой инвалида-мужчины — они нередко возвращаются с войны то без ноги, то без руки, искалеченные. Но женщина!.. Мать! Это никак не укладывалось в голове. Женщина, созданная самой при­родой для высокой святой миссии — быть матерью, ро­жать и воспитывать детей,— она инвалид... Кто за это в ответе? Кто?..

— Гриша! Очнись! — слышится голос. Это Галя. Она стоит возле скамейки.

Русинович какое-то время непонимающе смотрит на нее, потом нехотя встает и берет ее под руку. Она выдер­гивает руку.

— Не надо, прошу тебя. Тут столько народу...

— Вдруг кто увидит... Правда? — поддевает ее Руси­нович.— Будут смеяться, донесут ректору, что его студен­ты разрешают себе такие вольности...

— Ты не остроумен. Поэтому с тобой порою бывает скучно...

— Спасибо за откровенность... Но что делать? Курсов таких пока что нет, и я не знаю, как быть дальше.

— Курсы не помогут, остроумным надо родиться.

— Это так. Но ведь живут на земле и молчуны. И по­следних больше. Куда им деваться?

— Куда хотят. Но я таких не люблю. Мне нравятся люди вроде артиста Алейникова... Ну, еще как Марк Бер­нес или Крючков.

Русинович помолчал, потом сказал сквозь зубы:

— А меня интересует совсем обратное смеху.

— Что именно?

— Плач.

— Вот как? — удивилась Галя.

Подошел трамвай. Народу было много, они едва втис­нулись. Течение вынесло их вперед, они стали у выхода, держась за поручни. Руки их соприкасались, и Галя все время отодвигала свою руку, а Русинович нарочно придви­гал свою. Галя тогда сердито сверкала на него глазами, шутливо била его по руке.

Наконец они вышли из трамвая, молча двинулись че­рез старое запущенное кладбище к озеру.

— Ты видела инвалидов в скверике у вокзала? — спро­сил Русинович, осторожно беря Галю под руку,

— Ай, лучше не надо об этом...

— Почему?

— Потерянные люди!

Русинович не согласился с ней, но не хотел сейчас спорить. Он немного помолчал, однако не смог переклю­читься на другое.

— Напрасно ты так считаешь,— будто, споря уже не с Галей, а с самим собой, заговорил Русинович.— Ты внаешь, на нашем факультете учится парень, у которого нет ноги и обеих рук. Но если бы ты видела, какой он чистый, опрятный,— не верится, что калека. И все умеет делать сам...

— Не верю я в такое чудо,— стояла на своем Галя.

— Какое же тут чудо, если это так и есть?