Владимир Домашевич - Студенты последнего курса

Русинович опустил голову, покраснел. Кто-кто, а он никогда не забудет третий курс, когда у него был такой кризис — душевный и материальный. Его сестру — она работала в сельском магазине — судили за растрату, дали пять лет с полной компенсацией. И ему тоже «повезло» — завалил иностранный язык. Если б не друзья, неизвестно, что бы тогда было с ним. Мысли у него были самые чер­ные, да и нервы начинали сдавать... Русинович решил: все, что товарищи сделали для него, он когда-нибудь во сто крат возместит добрым людям, будет всегда помогать тем, кто нуждается, никогда не бросит человека в беде и не останется глухим к чужой просьбе.

— Пекторалис, думай, что говоришь,— осадил Малец Ярошку.— Помогать человеку тоже надо умеючи. Во всем нужен такт, а его у тебя сроду не было. Ты думаешь, что у всех такая твердая шкура, как у тебя?.. Помнишь анек­дот: одолжил богатый человек бедняку костюм на свадьбу. Как раз в разгар свадьбы, когда собирались уже делить каравай, подходит к жениху дядька и громко, чтоб все слышали, говорит: «Гляди, а ты не хотел занимать ко­стюм, боялся, что будет велик, а он как на тебя сшит»» Так и ты, пехота...

Лицо Ярошки стало еще более землистым.

— Сравнил! Что я такого сказал? Я ж не раскрыл никакого секрета. Чем я обидел Старика?

— Да нет, я не обижаюсь, перестань, Малец,— загово­рил Русинович.— Факт остается фактом. А если насчет того, что глубже оседает в памяти — хорошее или пло­хое,— то это как у кого...

Наступила неловкая пауза. Ярошка все же понял, что обидел Русиновича неосторожным словом, но у него не было привычки признавать свои ошибки. Крестьянское упрямство в нем сидело глубоко.

Он разозлился:

— Бросьте говорить притчами, не надо этих аллего­рий, Эзопова языка. Я люблю с места в карьер. Что ду­маешь, то и говори... Если еще поживу с вами, стану ходя­чей добродетелью, героем нашего времени.

— Ты герой, но не нашего времени.— Малец уже управился с супом и пил чай.— Про тебя писали сто лет назад, а больше не будут. Правда, ты там под видом немца Пекторалиса, по прозвищу Железная Воля, но кто знает, кем были твои предки? Может, и немцами — очень уж в тебе много педантизма...

Ярошка еще больше вскипел:

— Чего Малец от меня хочет? Будьте свидетелями, что еще одно оскорбление — и я бросаю ему перчатку.

— Объявишь мне «русскую войну», как тот Пекторалис? — допытывался Малец.

Рак с удовольствием посмеивался — он любил, когда Ярошка и Малец «грызлись» между собой; тогда они за­бывали о нем.

— А что? И объявлю! Не погляжу ни на какие твои заслуги...

— Пехота! Что ты все время измываешься над моими заслугами? Выходит, мне не надо было идти воевать, надо было отсиживаться у отца на печи, как ты?

— А что тебе до того, где я сидел? Я же не виноват, что появился на свет на два года позже тебя.

— Тебе повезло — и только. Вот если бы ты послужил в запасном полку, а потом поползал на животе перед немецкими дотами на прусской равнине, то не было б у тебя этого форса. И про мои заслуги ты бы молчал. Не желаю я тебе моих заслуг и моих шрамов...

— А, про шрамы вспомнил! Хватит жить прошлым...

Они еще немного поспорили, но уже не с таким азартом, как вначале, потом закурили из одной пачки, что лежала на Ярошкиной тумбочке.

— Ну, кажется, угомонились,— сказал с улыбкой Антонович. — Вы оба были правы, поэтому, как видите все держали нейтралитет, даже Рак, который никогда не прошел бы молча мимо несправедливости.

Рак поморщился, но промолчал.

Антонович продолжал:

— Как вам известно, я пишу поэму. Главный герой ее — Ярошка. Хочу прочитать вам то, что уже готово.

— О, это дело! — с пафосом воскликнул Ярошка.

Дружно убрали со стола посуду, застелили стол почти чистой скатертью — кое-где только видны были на ней пятна от вина,— и Антонович с заметным волнением до­стал из тумбочки тетрадь, сел за стол и начал читать — сразу, без всякого вступительного слова и комментариев.

Друзья слушали молча, только иногда кто-нибудь усмехался, порой покрякивал или крутил головой. В поэме описывалось все то, что они тут пережили с первых дней учебы: как устраивали свои дела, как вгрызались в гранит науки, о чем мечтали и думали, о чем спорили и кого лю­били.

В центре поэмы был Миша Дивин — Ярошка. В этом уже никто не сомневался, так как он был виден как на ладони — все его замашки, характер, а главное — его ро­ман с девчиной, их однокурсницей, роман, правду сказать, не очень приятный для главного героя. Ребята усмеха­лись, а Ярошка крутился, как вьюн на сковороде, то и дело приглаживал волосы — у него была такая привычка.

Закончив читать, поэт растерянно окинул взглядом лица друзей, с надеждой и страхом ожидая первое слово критики, так как хлопцы в литературе разбирались,— не­даром у них был учителем Юс Большой — Юсковец.

Все почему-то устремили взгляд на Русиновича.

— Старик, начинай! — подбодрил его Ярошка, поти­рая руки.

Русинович отрицательно покачал головой:

— Нет, я потом. Тем более, что я уже это читал...

— Когда? Ну, что, по списку вызывать, что ли? — на­седал Ярошка. — Профессор, давай!

Рак замялся, передернул плечами и выжал два слова:

— Не знаю...

— Отличная оценка! — похвалил его Ярошка.— Под­крепи цитатой!

Но Рак сразу насупился и, как это он делал всегда, когда считал себя обиженным, замолчал и отошел от стола.

Ярошка недовольно хмыкнул:

— Можешь не говорить... Кто следующий? Малец? Иди за трибуну.

Малец поднялся, будто действительно собрался идти, потом снова сел.

— Пехота! Ты только не сбивай меня своими премуд­рыми репликами, дай излить душу,— предупредил он Ярошку.— Я коротко... Мне кажется...

— Перекрестись!..

— Иди знаешь куда? Еще раз перебьешь — выставлю за дверь. Так вот, дорогие мои друзья... Я считаю, что судьба нам посылает хорошего поэта, такого типично бе­лорусского, искреннего...

Ярошка заерзал на стуле, спрятал за ладонью улыбку, хотел что-то сказать, но сдержался,

Малец продолжал:

— Правда, нельзя выносить окончательный приговор, так как это еще фрагменты. И в них есть к чему при­драться. Но общее впечатление такое, что поэт нашел свое «я», что у него есть свой голос, что он «оседлал» свою тему — именно западнобелорусскую. Слова:

Край родимый, где я рос!

Раньше, чем увидеть счастье,

На пути своем тернистом

Я увидел море слез,

Я услышал только плач

Вместо песни голосистой,—

идут из души чистой и открытой. В них видна история нашего края. Я кончил.

Ярошка подождал, пока Малец усядется и перестанет скрипеть стулом, спросил:

— Кто следующий? Я? Даю сам себе слово. Гм... Тя­жело говорить после такого златоуста, но... Не ударим лицом в грязь... Мы присутствовали при рождении настоя­щего поэта. Это его первое боевое крещение, и дай бог, чтоб всегда его принимали читатели и критики так, как сегодня принимаем мы. Жаль, что уже закрыты магазины и что мы опорожнили кастрюлю с супом. Простите, я не туда повернул... Поэма вообще неплохая, но только слиш­ком уж традиционная... А что касается главного героя, то тут я должен сделать автору серьезный упрек. Мне этот герой представляется человеком высокого интеллекта, хоть и верным своему классу — крестьянству, который иные считали как раз интеллектуально бедным, забитым, униженным и так далее. Я лично, к вашему сведений являюсь противником такого взгляда. У поэта герой немного, чтобы не сказать более резко, принижен, какой-то сутулый, чуть ли не горбатый, будто только что от сохи и косы, а героиня такая уж Офелия, что бог ты мой! Рафи­нированное дитя города, возвышенность мыслей и чувств! Естественно, что она не может пустить в свою душу этого, с позволенья сказать, мужлана Дивина и говорит ему — катись... Такова моя главная претензия. Кто сле­дующий? Старик? Прошу!