Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

Мы снова встретились на выставке. Чмутов в подкладочном пиджаке, я — в костюме от Тьерри Мюглера, великолепном костюме со стразами. («Где ты будешь это носить?» — недоумевала моя сестра в Лондоне. За три года Лариска научилась отличать барбекю от party в саду, но не хотела, как коллеги–англичане, мерзнуть и ежиться в суконном пальтишке. Офис дружно вскидывал брови, когда низшая позиция, ассистент бухгалтера, являлась в ламе и кашемире: «Это экстравагантно, это слишком дорого!»). Костюм от Тьерри Мюглера я надела на выставку. Ни один мужчина не сделал мне комплимента, даже Чмутов. Я пыталась что–то объяснить про рассказ, стразы сверкали, разговора не выходило.

— Так вот видишь ведь как, Иринушка… Сердце сжимается? А у меня там, наоборот, разворачивается. Вон и Ларисоньке моей этот рассказ очень нравится.

Его жену звали Ларисой, как мою сестру. Я читала о ее красоте в чмутовской книжке, но без предуведомления не сочла бы ее красивой. Несчастливые глаза, усталый вид и нарумяненные щеки. Ее дети бегают по залам, старший в спортивных штанах, Игорь не переодел его после школы… Я подошла, она сразу же выпрямила спинку. Приятный голос, милые манеры. Глаза заблестели лукавством — она астролог, она может составить мой гороскоп. Ладно, решила я, гороскоп так гороскоп, будет повод узнать номер телефона . Я могла бы давно спросить у Майорова или у Фаины, никто ничего бы не заподозрил, но я знала свою тайну и боялась обнаружить ее раньше срока. Мне хотелось растянуть славный период, когда тайна хранится внутри, живет своей жизнью и не надо купать ее при бабушках и наряжать для знакомых. С трепетом я набрала заветный номер и услышала: «Привет, Ирина. Ларису? Сейчас позову…»

В ту же ночь мне приснилось, что мы целовались. В тесной–тесной прихожей Майорова. Я что–то искала в карманах пальто, Чмутов зашел, приблизился в полутьме. Без слов, без объяснений. Раньше мне снилось такое каждой весной, раньше снилось не только такое… Сладчайший миг, когда надо решиться, но стыдно, ты же замужем, долг не велит… Или боишься, что кто–то войдет, вот же, вот, щекочешь шепотом его ухо: ты что, ты не слышишь, они уже близко, не надо… У меня был свой набор персонажей: мальчик из лагеря, парень из группы и Никита Михалков. Никита — из–за «Жестокого романса»: «Лариса, вы меня любите? Вы любите меня, Лариса?»

Я прихожу в Ларисину фирму за гороскопом, светит солнце, и вовсю капает с крыш. Лариса в бусах и в трикотаже, без Чмутова она выглядит веселей и моложе. Она устраивает меня в кресле, наливает кофе.

— А у тебя тут мило, — говорю.

— Клиенту должно быть комфортно — я еще не все сделала, как хотела бы. Люблю, чтоб было удобно, красиво, это Игорь людей отпугивает… Ну, что, начнем? У тебя такой гороскоп интересный. Смотри, какая картиночка: в Доме друзей… в Доме детей…

Я хочу узнать от звезд, что делать со своим обычным домом — я хочу узнать, как быть с жильем. Мы затратили немало сил, чтоб расселить верхнюю квартиру, разрушить стенки и потолок, соединить все в гармоничное пространство, а оно сразу оказалось тесным, как туфли, купленные не по размеру. Самую просторную комнату Леня занял библиотекой. Он покупал книги с такой скоростью, что, пока я искала письменный стол, места для стола не осталось. Даже Фаинка с трудом протискивается между шкафами, когда приходит взять почитать . Библиотека — мужской уголок в нашем тереме, Ленин храм, его гараж и кабак. Я пускаю туда Фаинку по секрету от Лени, мне жаль, когда вещи лежат без движения . Забыв старые обиды, я удерживаю верхние книги, пока она тянет из стопки нужную ей, самую нижнюю, удерживаю старательно, чтоб Фаинку не завалило. Иногда книги все же обрушиваются, и Фаинка, потирая ушибленное место, помогает составлять их обратно. Иногда портится суперобложка нужной и нижней книги, тогда Фаинка уносит ее голенькой:

— Смотри, это так и было, не отворачивайся, смотри–смотри, я специально здесь оставляю, чтоб Горинский не обвинял меня во всех грехах.

Я прячу испорченную суперобложку.

— Ирина! Кто это рылся в моих книгах?! — раздается в тот же вечер. — Не смейте сюда никого пускать! Считайте меня кем угодно, но не трогайте мои книги! Это совсем не смешно…

— Ленечка, Фаине нужно для передачи, она вернет, ты же знаешь…

— Фаина?! Как ты можешь пускать сюда Фаину? Она масло в столовой воровала!..

— Не смеши меня — масло… Где это ты был с ней в столовой?

— Прекрати свои глупости.

— Это глупости?! Так смотри же, она тебе еще и супер порвала.

Мне тут же становится стыдно, и, когда Фаина приходит вновь, я опять держу стопку, чтоб ее не ушибло.

Раньше жили теснее, мы с Леней спали в гостиной на диване, Лелька рядом, я готовилась к лекциям в кухне: укладывала детей, дожидалась, когда бабушка возьмет свои мази из холодильника, закрывала поплотнее дверь. Теперь, не выспавшись, я выгляжу неприлично, но днем… Я занимаюсь в кухне–гостиной за обеденным столом. Здесь нет двери, которой можно отгородиться, нет коридоров, все открывается ко мне, а в полу сквозит дырой лестничный проем. Моя энергия улетает в эти отверстия, греет молоко, заполняет портфели и сушит варежки, а когда дети наконец исчезают, бабушка кричит снизу: «У нас сегодня какой день?» — и переспрашивает, не слыша ответов: «Какой–какой? А какое число?!»

Я ищу место для письменного стола. Сменить квартиру? Продать пианино? Квартиру жаль, и не получается, пианино тоже немного жаль… Тема жилья становится темой неудачи, звучит нудно и порождает еще худшую медицинскую тему.

— Это от перегруженности земным, материальным, — объясняет Лариса, — если не выполняешь своего предназначения на земле, начинается конфликт души и тела.

Она давно развивалась, тревожная медицинская тема, лишь однажды прорвавшись форте, когда меня ранило в политической борьбе . Это было год назад, когда Леня возглавил предвыборный штаб и дни выходных в нашем календаре почернели: театры, покупки, праздники — все было отодвинуто на после выборов .

— Леня, ты знаешь, сколько лет исполняется Маше?

— Да.

— Что да?

— Знаю, сколько лет исполняется Маше.

— Сколько?

— Что сколько? — он научился спать стоя, с открытыми глазами.

— Скажи, сколько лет исполняется Маше.

— Мне что, мало за день вопросов задают?

— Леня, Маше исполняется шестнадцать лет… Ты слышишь меня?

— Слышу.

— Ну и что?

— Больше торжественности, пожалуйста, больше пафоса… Дай мне спокойно умереть.

— А ветеранов поздравлять у тебя сил хватает.

— Да.

— Что да? Леня, ты же спишь! Скажи, что да?

— Сил хватает. Что ты меня мучаешь?!

Воскресенья окончательно исчезли из нашей жизни, и мой организм, упустив ритм и тональность, начал фальшивить. С детства, сколько я себя помнила, воскресенье представлялось мне нотой «до», началом первой октавы, серединой клавиатуры, опорной клавишей напротив замочка. Замочек этот никогда не запирался, и мне казалось, что металлическая заплатка на лакированном дереве просто указывает на главную клавишу. Мне нравился английский счет дней недели, нравилось, когда дни начинаются с воскресенья: санди–манди–тъюзди–вэнзди… до–ре–ми–фа–соль–ля-си. В воскресенье папа натирал всем лыжи, покупал шоколадку, и мы с Лариской, мамой и папой шли кататься в лес, а когда зима кончалась, шли в гости к родственникам, в кино, на выставку или загорать на речку. Воскресенье было тоникой до–мажора. И даже в моей взрослой жизни, когда неделя могла обернуться минором, натуральным иль мелодическим, чтоб ни случилось в субботу — бемоль, бекар, — она всегда разрешалась в тонику, жизнь уподоблялась гармоническим колебаниям.