Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака

— Мой дом теперь здесь, Ирина Борисовна, мне квартиру дал институт. Азербайджан теперь далеко — в Азербайджан летать дорого.

Я вспоминаю давнюю демонстрацию. Солнце, снег, маленькая Маша, флаги республик. Боже мой, сколько воды…

— Что это за плакаты, Малик?

— Даешь бесплатное образование! Очень нужное дело, Ирина Борисовна! Две недели такую акцию готовили. Всероссийская демонстрация против проекта федеральной реформы называется. Ректорат нам поддержку оказал. А вы здесь, в самом центре, живете, да?.. Вам счастливо, мы на площадь поедем.

Дома я долго отмываюсь, грею ноги в горчице, залезаю в носки. Собираюсь вздремнуть, за Лелей еще не скоро… Звонит Леня:

— Здесь сейчас полный кошмар. Ты бы видела, что вытворяют твои студенты.

— Это не мои, мои пошли на площадь.

— Все уже здесь, у Белого дома. Швыряют снег и банки из–под пива…

Тепло и сон куда–то вмиг улетают… Жду недоброго. За ужином Зоя включает телевизор. Я поворачиваюсь и обмираю: милиция разгоняет студентов. Звоню Майорову.

— Андрей, ты видел?! Что сделали со студентами, видел?

— Все правильно с ними сделали, еще мало им дали!

— Андрей…

— Только один мент дубинку поднял, его и показывают все время.

— Как ты можешь?!

— Ирина, это нормальная защита властей! Нельзя митинговать, где захочется, ни в одной нормальной стране нельзя! Им разрешили только на площадь! Ты видела, как болельщиков разгоняют? В Англии? Дубинкой по мышцам, газом в лицо, носом в асфальт, в наручники и по машинам…

— Я не могу этого видеть, Андрей…

— Их оттеснили, и все. К ним выходили, просили, они ж не слушали ничего!

С трудом дожидаюсь Леню, мне жаль студентов, стыдно за власть, Леня в бюджетном комитете, а все–таки…

— Леня, что теперь будет?

— Ну, что будет, что будет… Войцеховский сказал, уйдет в отставку.

— Почему Войцеховский?

— Он курирует вузы. Интеллигент во власти… Очень жалко.

Мне тоже жалко, Войцеховский — галантный кавалер. И доктор философии, профессор.

— Он что, имеет к этому отношение?

— Нет, конечно… Проспали с выборами, а кое–кто сообразил…

Я смотрю новости — на разных каналах разные сведения: нет пострадавших, есть пострадавшие, трое, двое, одна девушка со сломанным ребром, один юноша с вывихнутым предплечьем, милиционеры с разбитыми лицами. Наши новости первым номером в российских выпусках новостей. Ночью перекашивает мой позвоночник, утром я отправляюсь к врачу.

— Ты что изогнулась, как басовый ключ? — сочувствует Толик.

— Скорее, как скрипичный, — выгнув шею, чтобы засунуть голову, я пытаюсь втянуть в машину левую ногу. — Не знаю, промокла вчера… и на нервной почве. Так стыдно, что разогнали студентов…

— Мне стыдно, что я им в лоб не дал самолично! Монтировкой. У меня сейчас голова как угол Бебели и бани. Ты была там, нет?! Не говори так, Ирина, лучше не говори! Не то я сматерюсь сейчас со страшной силой. Ты видела, что они творили? Ну просто караул. Додики дискотечные! Я, б…ь, за машину боялся!

— Толик!!!

— А у меня, может, тоже нервы. Я так и вижу, как будут крутить эти кадры, на всех выборах будут крутить, я бы так им сейчас…

— Толик!!

— Да еще не сказал ничего, а вы, девушка, уж больно интеллигентно воспитаны. Вылезайте, вылезайте, приехали.

Я вдруг понимаю, что Толик прав, я прокручиваю последние события. Объявление на белом ватмане, превратившееся в грозовую тучу. Это из исторических романов, читанных в детстве, — ощущение, что из облачка на горизонте, из неважного происшествия на периферии, вдруг зародится политическая гроза, беда, несчастье — это было мое дежавю. Никакой реальной беды не несла в себе эта демонстрация, но казалось, всех заляпали грязью… И я знала, что большинство будет за студентов , а я уже не смогу.

— Ну что, вы довольны? — спросила я Горелова со Смирновым, заставляя себя поднять глаза.

Я стояла у доски со скособоченной шеей и выгнутым левым бедром, я боялась услышать про зверства милиции. Что–то такое, что студенты видели, а журналисты не разузнали.

— А как же, Ирина Борисовна, теперь вся страна про нас знает. И по телеку крутят, а так бы всем было по фигу.

Страну действительно потрясли свердловские события. В те же дни в Лужниках в межэтнической драке убили азербайджанца, его гроб пронесли на руках по Ленинскому проспекту, но это мало кого взволновало. Газеты писали об избиении безоружных екатеринбургских подростков. Несколько дней подряд на экранах красовался один и тот же кадр: заслоняющий почти все пространство милицейский щит с дырочками, фрагмент Белого дома, толпа студентов.

Я рассказываю Ларисе, как долго и мучительно болела моя шея. Точно вживили в нее вражий позвонок, центр боли, генератор кошмара.

— Я даже Войцеховскому звонила! Три месяца спать не могла. Пока не нашла массажиста, буддиста, он, наверное, мне в позвоночник втер свой буддизм. Внушил, что это не мои проблемы.

— Конечно, не твои. И о квартире тебе думать не надо. Думай о духовном, о творчестве.

— Что ты имеешь в виду?

Мне снова хочется верить, что сейчас меня научат жить. Раньше желающих было меньше. Я приходила в садик за Машей, воспитательница радовалась: «А нас недавно фотографировали!» — и выносила фотографии перепуганного ребенка с казенной куклой и чужим бантом на голове. Три жутких цветных фотографии, одна для себя и по одной для каждой бабушки, пробивали такую брешь в моем бюджете, что покупку пластмассовой хлебницы приходилось отложить до аванса, того аванса, который Леня отдаст за собрание Бунина. Наверное, тогда я выглядела одухотворенно, тогда никто не спасал мою душу. А сейчас… Я вызываю по объявлению сантехника, он говорит, что нельзя жить заботой о земном благе, и приглашает меня в секту адвентистов седьмого дня. Кардиолог, расшифровывая ЭКГ, рассуждает о карме и астральных телах. Грузчик из мебельного приносит «духовные картины». Сегодня, правда, я сама перепутала жанры. Хочу, чтоб звезды разбирались в квартирном вопросе, а звезды–то ждут, что я займусь творчеством… Лариса закуривает.

— Извини, не могу без сигареты. Когда Чин собирался стать священником, я все думала, как буду бросать курить. Попадье же курить не пристало… — она с удовольствием затягивается. — Ты знаешь, что у него был православный период? Мы даже венчались в церкви.

Любопытно, она всем рассказывает про Чмутова или я плохо скрываю свой интерес.

— …Может, ты будешь рисовать или ставить любительские спектакли. У нас знакомая в сорок лет вдруг стала песни писать. А какие романсы! И голос полетный, как у Лины Мкртчан. Чин хочет найти ей спонсора. Это сестра Родионова, Лиза.

— Лиза Каплан?! Ей же лет пятьдесят.