Марина Голубицкая - Вот и вся любовь

— Они слишком расчетливые. Даже Кац ради велика может не вредничать.

Еще была Дроздова Ципора Израилевна, моя мучительница по сольфеджио, знаменитый на весь город педагог. Удивительно, мне никогда не снится сольфеджио, — снится, что четверть короткая, что география по средам, а я все среды прогуляла, проболела, вдруг пришла — и попала на четвертную контрольную. Я не мучилась с географией, просто недолюбливала, зато на сольфеджио я выбрала чувство вины с запасом, с горкой, — это где–то зачлось и, слава богу, не снится.

У моей мамы был голос — высокий, красивый, я же хрипела вечно простуженным горлом, а баба Тася, чуть что, вела нас с сестрой в платную поликлинику. Что только не пытались у меня найти: фиброму на ноге, оказавшуюся шишкой после ушиба, опухоль на груди, давшую старт моему взрослению… В пятилетнем возрасте у меня обнаружили несмыкание голосовых связок и, чтоб уменьшить нагрузку, запретили петь. Это было бессмысленно, я все равно непрерывно разговаривала, я бы и пела, но мама жаловалась, что, когда я пою, у нее болит горло.

Учиться музыке меня сначала отдали в клуб, где сольфеджио не было. Через два года перевели в музыкальную школу, решив, что сольфеджио я наверстаю, или вообще ничего не решив, — я не помню, чтоб со мною советовались. Зато я помню расписание, пожелтевший типографский бланк, заполненный простым карандашом, — ошибочное расписание, из–за которого я пришла сразу в третий и ходила в этот класс целый год. Это было посильнее географии. Это было, как сон, будто я кого–то убила. Когда не снится, как убивала, но такое чувство вины, что точно знаешь: кого–то убила.

Я пришла в середине четверти, но с письменным заданием справилась: построила трезвучия, транспонировала песенку. Урок вела Ципора Израилевна, крючконосая дама с красной проседью. Она вызвала меня к инструменту, взяла аккорд, брезгливо цыкнув:

— Барецкая.

(Еще не было причин брезгливо цыкать, но я уже не могу представить, чтоб она обращалась ко мне иначе.) Я растерялась: как петь три звука — я не знала, что их поют по очереди.

— Я не умею. Мне петь нельзя.

— Как не умею?! Ты зачем сюда пришла? Пой, Барецкая! Фа–мажор.

И я «спела». Постаралась несомкнутыми связками издать три звука одновременно: зарычать, захрипеть и засипеть. Был эффект — будто я ее убила. Или она меня. Я ходила, втянув голову в плечи. Что мешало мне, раскованной девочке, сказать родителям, что я попала в дурной сон, где меня считают нехорошей? Я была по уши в двойках. И в четверках — за теорию: она не ставила мне пятерок. Разучивая домашние номера, я робко влезала во вторую октаву, мама, не понимая такого пения, не выдерживала:

— Больно слушать. Разве нельзя освободиться по болезни?

И я стала стараться: на уроке сипела изо всех сил, царапала горло, вытягивала не струганые звуки так, чтоб и Ципоре Израилевне стало больно. Иногда получалось.

— Барецкая! Перейди на октаву ниже. Нет, не надо. Больше не пой! Чтоб я этого больше не слышала!

Через месяц она забывала о запрете. Когда выяснилось, что я учусь не в своем классе, все решили, что теперь глупо терять год, и я продолжила свой бесславный путь до конца — до свидетельства об окончании школы.

— Неужели первый раз слышишь? — не переставая аккомпанировать, удивлялась Лариса Семеновна, мой новый педагог по фортепиано.

Предыдущая ушла в декрет, Лариса Семеновна как раз вышла, — сколько ей было тогда, двадцать два, двадцать три? Она не казалась девушкой и не хотела ею казаться. Была коротконогой, крутобедрой мамочкой, довольной жизнью и готовой делиться рецептами счастья. Она забраковала мою программу из советских композиторов и задала классику. Ужаснулась, что у меня плохо поставлена рука, и начала переучивать на свой лад. Вскоре ей это наскучило, и она принялась вязать на уроках, изредка вставляя: «Пропевать звук!.. Крещендо… Форте!! Не зажимай руки!!! А здесь ровней…» Пальцы по–прежнему не бегали, я по–прежнему стеснялась играть и умирала со страху на академических концертах. Глинка не получался, и каждый раз по дороге в музыкалку я придумывала тему беседы, топик, как сказали бы на английском. Лариса Семеновна откликалась охотно: «А я закончила свой вуз: вышла удачно замуж, понимаешь? По буквам: вэ, у, зэ…» Она любила читать — один–единственный рассказ Чехова.

— Обиженный муж слышит дыхание за спиной, думает, жена пришла подлизываться, простил ее, повернулся, а там собака! Представляешь, собака сопит! Гениально! Я так смеялась! Рассказ так и называется — «Собака»! Я читала его сто раз, а еще «Квартеронку»…

Лариса Семеновна обещала после выпуска научить меня музицировать. Она легко превращала любую мелодию в вальс, танго или фокстрот, меня же восхищали даже дяди Мишины два аккорда. Не верилось, что и я могла бы так — для удовольствия, без испуга.

— Да это вообще ерунда! Я научу тебя в два счета! Только школу закончи. Вот еврейская… Как?! Не знаешь еврейской музыки?! Сестер Бэри?! А что же твой папа?

И она устроила мне маленький концерт.

…А койте, койте, койте папиросн!

Я плыла на белом пароходе в Израиль, со сцены пели те самые песни, меня ждала маленькая страна, вместившая и вредного Каца, и половину моей музыкальной школы. Первой уехала Ципора Израилевна. Вышла на пенсию и уехала — в те годы это считалось неприличным. Я помню, как к моей подружке, Иринке Васильевой, пришел в школу отец — он жил с другой семьей и приехал из Риги. У Иринки все было в порядке: хлопотливая мама Серафима Ароновна и русский отчим, удочеривший ее еще в детском саду. Иринка любила шушукаться и хихикать, но от родителей унаследовала печальные глаза и склонность к сомнению. Ей нравились индийские фильмы. В нашем–то классе! Это понимал лишь Миша Шнайдер, объясняя: «Аидише харт». В выпускном классе Иринка — Ирина Петровна Васильева — задумалась, не махнуть ли ей на БАМ. С таким отчеством, с такой фамилией она могла поступать куда угодно, но предпочитала с комсомольским энтузиазмом доводить до истерик несчастную Серафиму Ароновну.

…Странный мужчина стоял напротив кабинета физики. Мы торопились обедать, он окликнул Иринку. Было сразу видно: чужой. Иринка успела в столовую, но есть не смогла.

— Дурак! Какой дурак!.. Уезжает в Израиль.

Это звучало как «садится в тюрьму» или «предает Родину». Я охнула:

— Да уж, надо же… Ладно, тебе–то что. Ты ему даже не дочь по документам! Он попрощаться приехал?

— Обещай, что никому не скажешь, — шептала она. — Такой дурак, представляешь? Зовет меня с собой.