Марина Голубицкая - Вот и вся любовь

— Так это, значит, я твое достоинство, твой литературный стиль сочла за недостаток?

— Да, наверное.

— Ох–ох–ох…

Она теребит кончик носа, берет красную ручку, зачеркивает «3/3». Я стою, потупившись, жду справедливости. Она протягивает тетрадь — в ней «4/4». За что?!! Смотрит серьезно и грустно:

— Ну, подумай. Там все сказано.

Там сказано то же: «Не своим языком».

Две бабули на почте выбирали календари с котятами, я ждала, чтоб отправить письмо Е. Н. Все вокруг вызывало тоску: обтерханые обои, хмурая служительница за конторкой, шпагат и сургуч в нерасторопных ее руках, грубый шелест оберточной бумаги. Бабули повесят этих слащавых фотокотят у себя в комнатах. Вдруг вспомнился урок: «Описание интерьера. Комната Фенечки»…

— На подоконнике банки с прошлогодним вареньем… Занавесочки…

Е. Н. берет книгу:

— А посмотрите, как Фенечка нарядила икону… вот здесь: темный образ Николая чудотворца … Да, вот: фарфоровое яичко на красной ленте висело на груди святого, прицепленное к сиянию …

Мы проходили «Отцов и детей»: разбирали, анализировали, мы прямо–таки смаковали детали! Эмансипэ Кукшина музицировала, стуча плоскими ногтями по клавишам, а через несколько страниц в гостиную вошла собака, стуча ногтями по полу… Потом была «Война и мир». Целый мир зашумел на уроках, — зашумел, отшумел и успокоился в тишине классного сочинения…

Она поднималась по лестнице с пачкой тетрадей, я бежала к трюмо.

— Ой, Елена Николаевна, здравствуйте! Это наши тетради?

— А, Иринка! — радостно смеется. — Угадай, что у тебя?

Она задержалась у перил, я остановилась ступенькой выше. Она не станет снова так шутить! «Ни за что не угадаешь», — сказала в прошлый раз. Конечно, не угадаешь, кто же поставит по литературе четверку, когда по русскому пять?! Пытаюсь собрать волосы, они разлетаются в вихре перемены.

— Ну, сейчас… сейчас, наверное… — Заглядываю ей в глаза и догадываюсь: — По литературе пять?

Она протягивает тетрадь. Позавчера я вздохнула, засыпая: написать бы Наташу по эпилогу — про семью, материнство — жаль, что такую тему никогда не дадут… На сочинение дали две физики и две литературы. Елена на доске выписывала темы, последняя — «Наташа Ростова как нравственно–эстетический идеал…» За окном еще не рассвело, в классе жарили батареи, мне не хотелось писать про первый бал. Я зашелестела закладками, примериваясь к Пьеру — Елена Николаевна скрипнула мелом и вывела в скобках: «по эпилогу»…

Мы стоим, как пешеходы на мостовой, обтекаемые интенсивным движением. Я листаю тетрадь, обнаруживаю пять с плюсом, вижу приписку «Молодец!» — и вспыхиваю. Она смотрит серьезно.

— Ты, Иринка, мне открыла социальную роль женщины. — Улыбнулась, склонила голову набок. — А волосы–то, волосы!

У нее волос два сантиметра. Я краснею:

— Растрепались. Как у Кукшиной.

— Такие волосы, как спелая пшеница? Такие волосы — у Кукшиной?! Иринка, ты бы не собирала их резинкой…

Тогда же объявился Левушка. Прорвался через помехи собственной дикции, обрушился лавиной загадок, парадоксов, нелепых строчек наподобие этих:

Будет пожар от электроприбора,

Если его оставить включенным в сеть без надзора.

Он и сам был, как электроприбор без надзора. Завидев на школьной лестнице наших мальчиков, Левушка начинал излагать им свои теории, преследовал слушателя, дергал за ноги и, опрокинув носом в ступени, продолжал говорить. Он носил портфели сразу всем нашим девочкам, свой портфель держал в зубах и говорил, говорил, говорил… Левушка учился в десятом, знал в математике все, что мы только могли спросить, но не собирался в МГУ — из–за какой–то болезни мозга.

Свой первый рассказ я закончила перед поездкой на свадьбу Левиной дочери. Не была уверена, что успею, и накануне позвонила другу.

— Слушай, если что, там у меня… рассказ в компьютере. Если я не успею… отослать учительнице, ты запиши адрес…

Муж на свадьбу не ехал, я ехала со старшей дочерью, но не могла сказать мужу «если что». Друг забеспокоился:

— Не езди. Если что–то такое чувствуешь, не езди! — Я ничего «такого» не чувствовала, просто боялась, что она не прочтет мой рассказ.

Я успела. И выправить, и напечатать. Опустила письмо в огромный ящик, деревянный, устланный чужими конвертами — он так и не подтвердил получения…

Как всегда, мы с Машей прособирались, попали в пробку и в дождь, в ЗАГС опоздали, поехали сразу в кафе и подоспели как раз в тот момент, когда входили молодые. Мы оказались единственными «со стороны родителей невесты». Вся Левина родня давно в Израиле, жениха из районного городка дочь нашла в сохнутовском лагере. Две пары еврейских родителей протягивали хлеб–соль на вышитом рушнике. Я выглянула из–за плеча невесты, Левушка тут же, нарушив симметрию, кинулся прямо ко мне, обогнул новобрачных:

— Хлеб–соль мужского рода или женского? А диван–кровать? А Леня что, не приехал?

Левин класс тоже учила Елена Николаевна, но он сбегал к нам со своих химий и биологий: ее уроки никогда не повторялись. Однажды, когда Левушка, как обычно, что–то вытворял на перемене, Елена им залюбовалась:

— Но Лева–то, Лева… Как влюблен…

— Вы тоже заметили?! Что ему нравится Оля?

Оля Шапиро была директорской дочкой.

— Он влюблен в тебя. Иринка, неужели не видишь?

В меня?! Это лестно… В первые дни Левушка вертелся возле Оли… Потом он ходил за мной по пятам, помогал с математикой, провожал, когда Леня был занят, и сидел у меня допоздна. Мы ходили втроем, он ходил за Леней по пятам, читал стихи, провожал его, когда я была занята, и сидел у Лени допоздна. Один раз подал мне руку и покраснел. Один раз покраснел и сказал:

— Какие волосы у тебя… Блестят на солнце. Красиво.

Он был влюблен в нас обоих, писал реферат «О ревности», и все мы любили Елену Николаевну, а она любила всех нас.

Вот уж кто был совсем не нужен, так это дети учителей! Зачем нам еще какие–то любимчики? Сын классной руководительницы был на три года нас младше, но мелькал в классе чаще, чем Левушка. Сын Елены… да–да, у нее был сын! — то ли Валерик, то ли Виталик, он закончил английскую школу. Студент–филолог. Я видела его лишь раз, издалека, зимним вечером. Мы возвращались шумной компанией с каких–то развлечений, смеялись, толкались, играли в снежки. Кто–то сказал: вот сын Елены. Он шел, зябко кутаясь в воротник, будто буржуй из «Двенадцати». Узкие плечи, тщедушная фигурка — я не узнала бы его, встретив снова…

Я мучилась над пьесами Чехова, задолго до того, как доросла до них «по программе», не понимая в отсутствие авторского текста, кто из героев хороший, кто плохой. Мои родители не вникали в эти интеллигентские «ахи» и «охи», не любили запущенные старые квартиры, и я, пока не узнала Елену, слегка презирала прослойку, к которой собиралась принадлежать.