Морли Каллаган - Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

— Ну, допивайте, Хорлер, а мне пора браться за работу, — сказал он. — Да, кстати. Займитесь-ка своими зубами, хорошо? А счет пусть пришлют мне.

Когда Хорлер взял поднос, он виновато потрепал его по плечу, понимая, что обратил внимание на признаки физического старения Хорлера, только чтобы заслониться от самого себя — от такого, какого он вдруг увидел на один мучительный миг. Нет, физическое старение тут ни при чем. Внешне у него все в порядке. Дело в чем-то другом, более важном. И более интересном. Ему пришло в голову, что его жизнь непрерывно идет под уклон. И очень давно — возможно, она идет под уклон уже много лет. И понял он это в Сан-Паулу, а теперь вдруг удивился.

Он бы должен просто посмеяться этому, думал он. Каждый человек в его возрасте ощущает нечто подобное. У каждого человека в жизни есть вершина, а дальше все идет под уклон. Почему же его это так озадачивает? Но только… да, где была у него эта вершина? В прекрасные дни Орденоносного Гроума, блестящего коммандера? Нет! Это было бы слишком уж пошло. Слава богу, он не из тех нудных скучающих людей, чья жизнь после войны навсегда осталась пустой. Да и вообще к чему эти интроспективные розыски? Они никуда не ведут. И все же теперь его грызла уверенность, что свою вершину он миновал до успехов на деловом поприще и даже до успехов на военном поприще.

Что за нелепость! Какая же это вершина, если он ее даже не запомнил? Не придумывает ли он все это просто для собственного развлечения? И все же… и тем не менее… под уклон — где и когда? Он расхаживал по комнате, иногда останавливаясь, и сосредоточивался с таким напряжением, что оно отзывалось болью в голове. Он должен был бы помнить голос… Чей голос? Стены должны были бы зазвучать голосами, в бледных бликах света на потолке должны были бы возникнуть лица. Голос из какой-то комнаты среди множества комнат его жизни. Некое укрытое тенями место в его сознании вдруг ярко озарится, и в этом месте контрапункт голосов, полных необузданной страсти… Голоса, внезапно ножные и ласковые, место, живущее собственной жизнью. Из всех тех мест, где он бывал, — чей голос? Сан-Паулу или Испания? Калифорния, Япония или Западная Германия? Он стоял словно зачарованный, словно ожидая, что его вот-вот коснется могучее колдовство.

В конце концов он разделся и лег. В постели, в темноте, он ожидал наступления тех минут, когда, погружаясь в сон, человек слышит тысячи шепотов. Есть тайные шепоты, и, если они становятся слышны, им можно доверять. Римские полководцы верили этим шепотам в ночь накануне битвы. Марк Антоний… голоса в ночи перед Акциумом… Эти голоса говорят правду. Но он заснул крепким сном и не просыпался до зари. Полоска света, пробившегося в щели между шторами, разбудила его, и он долго лежал в этом меняющемся свете. Потом встал, подошел к окну и посмотрел на улицу, выступившую из серого сумрака. Холмики еще не убранного снега у тротуаров. Снегоочистительная машина обнажила четкую черную ленту мостовой. Безжизненное утро. И в этот страшный час по улице шел человек в меховой шубе и шерстяной шапочке, ведя на поводке собаку. Его сосед Хендрикс. Шуба накинута поверх пижамы, низ пижамных брюк заправлен в резиновые боты. Собаку прихватило, и она вытащила его из постели. Шотландская овчарка. Пес, про которого рассказывал Хорлер, которому вцепился в горло бультерьер.

— Какого дьявола, — сказал он со вздохом и отвернулся, злясь на себя.

Айре Гроуму наскучила его жизнь? Настолько наскучила, что он разглядывает пижамные брюки, заправленные в боты? А ведь у него есть все, чего может пожелать человек. Собственные деньги. Власть и влияние. Женщины и этот чудесный старинный дом. И он недавно слышал, как кто-то с восхищением сказал: «У Айры Гроума такая самодисциплина, что рядом с ним чувствуешь себя разгильдяем». И у него есть его работа! Замечательная, полезная работа, благодаря которой в городе можно спокойно жить и растить детей. И самое главное: у него нет никаких путаных личных, обязывающих отношений — ни с кем. Никому не дано мучить его и причинять ему боль.

Он пошел в ванную и налил себе стакан воды, ища поддержки в своем сардоническом чувстве юмора. Жизнь наскучивает всем людям — вот почему они дерутся, убивают, грабят. Какой еще есть у них выход? Удивительнее другое: каким образом человечество продолжает существовать из поколения в поколение, а мужчины и женщины запрограммированы находить друг друга таинственными и, обреченные на скуку, делают одно и то же, одно и то же тысячелетие за тысячелетием. С помощью этих мыслей он привел себя в состояние иронического благодушия и снова лег.

Но он знал, каким томительно скучным будет наступающий день. И этот день был томительно скучным — с самого начала. Он еще сидел за поздним завтраком, когда позвонил Холден, адвокат, и пригласил его пообедать с ним днем — он хочет посоветоваться, кому поручить выступление на съезде адвокатов по теме «Полицейский в суде».

— К сожалению, у меня деловое свидание, Холден, — быстро сказал он.

У него не было ни малейшего желания выслушивать за едой десятки нудных цитат из Теннисона. Уж лучше пообедать одному. В этот день он пообедал в Йорк-клубе, в чинной столовой с высоким потолком, чувствуя себя огражденным от посягательств на свое одиночество. Однако трое бизнесменов, с которыми он был едва знаком, выразили намерение подсесть к нему за кофе. Он стал нестерпимо холодным и отпугнул их. Вечером был званый обед у Тома Метьюза. Его посадили рядом с супругой президента большой компании, и он так устал от разговора с ней, что то и дело повторял: «Неужели? Что вы говорите!» — лишь бы не задремать. А потом вдруг перехватил ее обиженный взгляд, сказавший ему, что она понимает, как ему надоело ее слушать, и это его расстроило. Он предвидел, что произойдет, если он, подчиняясь этому совершенно новому и непривычному настроению, будет и дальше презрительно-высокомерен с искренне к нему расположенными, уважающими его людьми. На следующее утро, уходя из дома, он выпил стопку джина.

Он никогда не пил много и презирал людей, которые напивались, теряли над собой контроль, а потом униженно извинялись направо и налево. А джин был для него самым безобидным напитком, безобиднее шампанского или водки. Выпив стопку, он налил джипа в серебряную фляжку. Налил, когда Хорлер был наверху у себя в комнате.

В этот день у него находилось приятное слово для каждого, кто с ним разговаривал. Он источал жизнерадостное благодушие. По временам он даже испытывал радостное возбуждение. За два-три дня это возбуждение стало таким соблазном, такой неутолимой потребностью, что он не мог устоять и теперь обязательно выпивал утром стопку джина и наливал доверху серебряную фляжку. И тут он обнаружил, что радостное возбуждение усилилось и перешло в другое чувство, совсем его заворожившее, — в чувство непонятного ожидания. Словно что-то должно было скоро произойти. Какая-то встреча. Какое-то событие. Где бы он ни находился, с кем бы ни разговаривал, стоило этому чувству возникнуть, и он оживлялся. В нем крепло убеждение, что потому-то он и уехал из Сан-Паулу, потому-то он и поселился здесь и должен тут оставаться.