Михаил Соболев - За туманом

«Как же тут люди живут? — удивлялся я, меся снежную „кашу“. — Такой климат, должно быть, быстро из слабаков делает настоящих мужчин. Ладно, посмотрим ещё: кто кого!»

Тротуары спрятались под снегом до весны, и идти удавалось только по проезжей части, постоянно прислушиваясь, не несётся ли сзади, звеня цепями, очередное транспортное чудовище. Услышав лязг цепей, приходилось быстро карабкаться на сугроб и пропускать машину.

Гостиница, ставшая на время мне вторым домом, встречала гостеприимно зажжённым над крыльцом фонарём. Печи топились, но дым поднимался уже не вертикально вверх, столбом, как было совсем недавно. Он нервно метался над печной трубой, порой отрываясь от неё совсем, а иногда, словно отчаявшись справиться с разгулявшимся ветром, стремительно бросался вниз, к земле, надеясь хоть там найти спасение. Но и здесь шквал настигал свою добычу. Он смешивал каменноугольный чад с мокрым снегом, летящим почти горизонтально, и в ярости бросал эту смесь в лица одиноких прохожих.

Открыв дверь номера, я увидел картину, нарисованную Джеком Лондоном в его рассказах об Аляске — естественно, с поправкой на современность. За накрытым к импровизированному ужину столом расположились трое постояльцев, моих соседей по номеру. Они курили, смеялись и говорили одновременно. Четвёртый мужчина, немолодой брюнет, лежал на кровати поверх одеяла лицом вверх с закрытыми глазами. На накрытом клетчатой клеёнкой столе стояли две бутылки водки, одна — уже наполовину пустая. Две или три почищенные и разорванные на пласты селёдки лоснились жиром на расстеленной тут же газете. Буханка чёрного хлеба нарезана крупными ломтями. Пепельница — полна окурками. Завершала композицию открытая трёхлитровая банка, в мутном рассоле которой угадывались огурцы. Банка занимала почётное место в центре стола.

Когда я вошёл, все, повернувшись, на мгновение замолкли, но тут же вернулись к прерванному моим появлением разговору. Худощавый, средних лет мужчина, по виду, кореец, покинув застолье, принёс стоявший у кровати стул. Поставив на свободное место чистый гранёный стакан, церемонно, движением обеих рук пригласил меня присоединиться к компании. На широком и плоском узкоглазом лице светилась вежливая улыбка. Глядя в весёлые щёлочки глаз корейца, самому хотелось улыбнуться.

Как только я, раздевшись и погрев руки о голландскую печку, присоединился к честной компании, репродуктор, передающий до этого какие-то новости, во всю мощь запел:

«Миленький ты мой, возьми меня с собой…» — похоже, что эта песня преследует меня. Все дружно захохотали, глядя на самого молодого, славянской внешности, русого парня, на вид лет тридцати. А крупный лысоватый мужчина, сидевший напротив него, навалившись внушительным животом на стол и чуть сдвинув его, хлопнул парня по плечу:

— А я тебе чего говОрю, Лёха. Го-го-го… Дивчину надо усегда брать с собой. Не ровён час… го-го-го.

Тот, кого звали Лёхой, спокойно похрустывал огурцом.

«Вот они, покорители природы. Им всё нипочём», — любовался я на живописное застолье.

Мне было лестно, что меня считали здесь за равного, такого же постояльца, как и все.

Поздоровавшись и назвавшись, я присел к столу. Компания салютовала мне гранёными стаканами. Мужики вели себя непринуждённо, как будто за столом и не было постороннего, но незаметно подливали в стакан, пододвигали закуску, то есть, оказывали внимание. Когда я предложил сходить в магазин, чтобы внести свой пай в застолье, украинец, бывший здесь, по всей вероятности, лидером, возразил:

— Успеешь ещё, похоже, к ночи заметёт, и куковать нам здесь придётся долгОнько! Ты куда путь держишь, МышкО?

— В Кривую Падь.

— Вот я и говОрю, посидим… На материк ещё мабудь Ил-14 и взлетит. А здесь… Местные рейсы закроют, как пить дать.

«Спящий», как я его про себя окрестил, так и не поднялся с койки. Не вставал он и в последующие дни. Мужики, все трое работники леспромхоза Пильво, рассказали мне, что «спящего» зовут Женей. По национальности он нивх, «гиляк» — по местному. Что работает Женя дорожным мастером в Арги-Паги, а сюда приехал в командировку и загулял. С ним такое, дескать, случается…

Гриша Черняк, так звали украинца, в прогнозе не ошибся. Подняться в воздух удалось только через неделю.

К вечеру замело; ветер рвал облака, сквозь эти прорехи, не переставая, сыпал мокрый снег.

Всю ночь под окнами гудели трактора, расчищая дороги, которые тут же засыпались новыми порциями снега.

В Зональное мы ездили ежедневно, как на работу. Утром с вещами, утопая в снегу по колено, выходили к автобусной остановке. Ехали долго, с трудом разъезжаясь со встречными машинами. Часто останавливались и ждали, пока дорожники освободят проезжую часть.

Аэропорт каждое утро нас встречал одной и той же картиной: заметённое снегом взлётное поле, на котором ползали, нещадно дымя выхлопными газами снегоочистители. По зданию аэровокзала, как сонные мухи, шастали туда-сюда истомившиеся без дела пилоты.

Все, как один могучие, в кожаных, подбитых мехом, куртках и лётных унтах. Часов до двух мы бесцельно слонялись по залу ожидания, разглядывая уже до дыр просмотренные плакаты, завтракали в буфете. Когда, как будто сжалившись над нами, объявляли по громкой связи о закрытии всех рейсов по метеоусловиям до утра, отправлялись «домой», в порядком опостылевший уже номер.

По пути в гостиницу заходили в гастроном. Женя оставался в номере, спал. Когда мы, шумные и раскрасневшиеся с мороза возвращались, он лежал в той же позе — на спине поверх одеяла в одежде. Сквозь рваный носок на правой ноге светилась пятка.

— Женя, будешь?.. — спрашивал вежливый Пак.

Глаза «Спящего» приоткрывались на толщину лезвия. Их бездонной их глубины, из самой Жениной души, тускло блестело желание. Он молча показывал большим пальцем правой руки в открытый рот. Кто-либо из мужиков, приподняв голову бедолаги, заливал ему в глотку полстакана водки. Именно заливал, так как Женин кадык не двигался, а руки продолжали спокойно лежать вдоль тела. Еле видимая щелочка глаз захлопывалась, и желание на время гасло. На поднесённую ко рту закуску Женя реагировал всегда одинаково отрицательным покачиванием головы. Через минуту номер сотрясался от его могучего храпа. Первое время я пугался, а потом не то, чтобы привык, пообвыкся, что ли… Но больше всего меня поразило, когда в одно прекрасное утро Женя встал вместе с нами, сбрил пятидневную щетину, взял в левую руку свой «докторский» потёртый чемоданчик, и, молча пожав всем без исключения руки, ушёл один в пургу.

Автобусы не ходили, а до Арги-Паги было сорок километров засыпанной снегом дороги.

Мы продолжали «сидеть у моря и ждать погоды».