Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

— Ну, Зойка, — капризно крикнула из другой комнаты Вета. — Где ты там застряла, хватит кокетничать с моим папой!

И это «мой папа» так остро, так болезненно стегнуло Зою по нервам, что она даже вздрогнула. Как легко, когда все твое, твое по праву! Она уже сжалась, собралась для какого-то резкого жеста, для уничижительного ответа, но Логачев улыбнулся ей мягко и успокаивающе и слегка покачал головой, и Зоя сразу поняла — нельзя, не надо, ничего не надо говорить. И теперь у них с Алексеем Владимировичем своя тайна, а это было для нее в сто раз важнее и нужнее денег. А про эти деньги никто ничего не узнает, ни Вета, ни ее благополучная мамаша, никто. Ей казалось — это завоевано ею лично, она никому не была обязана за это, и того чувства обретения, которое испытала она сейчас, Вета уж наверняка никогда не знала. Интересно, понимал ли это Логачев, заметил ли, что сейчас поставил Зою выше и взрослее своей драгоценной балованной дочери, выступил против нее на Зоиной стороне, — вот что было ей особенно приятно. И теперь уже неважно было, почему он дал ей эти деньги, плевать ей было на Вету. И снова Зоя засмеялась радостно и победительно. Она даже забыла сказать «спасибо», так приятно ей было сознавать, что, румяная и растрепанная, ничего этого Вета не знала, сидя там, в другой комнате, над учебниками, и таким невинным, рассеянным взглядом встретила непонятную и дерзкую Зоину улыбку. Так вот, оказывается, чего добивалась Зоя — верха над Ветой, победы, пусть даже тайной, права на снисхождение к ней — при всех своих минусах и бедах, при бедности, скудности и безотцовщине, — победы хотела она и успеха.

Первое, что она купила на логачевские деньги в этот ветреный странный день, — был маленький букетик темно-синих весенних фиалок, от него — для себя. Это был для нее символ чего-то нового и важного. И вечером, торопливо, пока не пришла мама, обнимаясь в углу дивана с глупеньким и неуклюжим Витькой, она все косила глаза в сторону — на темную бутоньерку в граненом стакане, слабо отсвечивающую на подоконнике шелковистой синевой в длинных вечерних сумерках.

Утро было, как по заказу, голубое, свежее, солнечное, и уже зеленый дым появился на деревьях, трепыхались всюду флаги, гремели репродукторы:

И народу было полно на улицах, и все, и взрослые, и дети, нарядные, веселые, с громадными бумажными цветами и ветками, шли в одну сторону — туда, в центр. Уже носились в вышине упущенные кем-то воздушные шары. И мелькали в толпе редкие физкультурники в одинаковой голубой форме. И на Вете шелестел и бился отглаженный белый шелковый фартук, и косы были подвязаны сзади двумя атласными белыми лентами, и начищенные зубным порошком парусиновые туфельки отпечатывали на звонком асфальте легкие белые ореолы.

Что творилось у райкома! Просто не подойти было. Уже раздвинулся где-то круг, и плясали, хохотали и передвигались в толпе, разыскивали знакомых, кричали и пели. И учителя все были тут же, какие-то благодушные, улыбающиеся и неофициальные. И девчонки болтали с ними, не стесняясь, окружая их плотным кольцом. Крутились неподалеку и знакомые ребята. Но где-то впереди бесформенная толпа, поворачиваясь и извиваясь, превращалась в колонну, и начали они понемногу двигаться мимо балкона, на котором стоял и выкрикивал что-то Паша Свешников, секретарь райкома комсомола.

И так шли они, казалось, целый день, останавливались и снова шли в людском море, сливаясь с другими колоннами, в песнях, цветах и красных полотнищах, и только об одном волновались: чтобы попасть поближе к Мавзолею, к Кремлевской стене, чтобы увидеть того, кто стоял там сейчас на трибуне. Они относились к нему по-разному, но все равно образ его был громаден, и что бы ни испытывали они — восторг, преданность или страх, — увидеть — это было событие, кульминация этого дня, и заранее уж репетировали они, как будут кричать «ура» и «слава».

А где-то впереди гудел и грохотал военный парад, который удавалось видеть только уже потом, на исходе, после Красной площади, когда, счастливые и разбитые усталостью, уже вразнобой, уже сами по себе, возвращались они домой.

Стремительный и яркий летел май. Оделись, зазеленели деревья. Покрасили скамейки в сквере перед школой, куда выбегали они на большой перемене и где, греясь на солнышке, делали чуть не половину уроков. Приближались экзамены. Экзамены Вета любила, любила в них законченность и завершенность сделанного дела.

Чаще всего занимались они с Зойкой, с ней было легко, все понимала она с полуслова, все помнила и много знала еще, чего Вета и не слышала. Они приходили к Вете после уроков, обедали и засаживались в столовой на диване, обложившись всем необходимым. Полоскались в открытых окнах тюлевые гардины, тихо было в квартире, только тонко били каждые полчаса черные мраморные каминные часы с изящными позолоченными стрелками, стоящие на резной дубовой полке. И Вете казалось, что уют и покой ее дома так же приятен Зойке, как и ей; Вета еще не искушена была ни в житейских делах, ни в тонкостях человеческого характера. Ей казалось, все так живут, всем приносит мама по утрам свежее выглаженное белье, у всех есть собственная, пусть длинная и темноватая, пусть вместе с Иркой, но своя всё-таки детская комната и свой письменный столик, обитый дерматином, аккуратно убранный к их возвращению, и тонкого венецианского стекла вазочка, в которой обязательно свежие стояли цветы — хоть тополевая веточка, хоть серо-бархатистые пушистенькие вербочки, хоть что-нибудь, но обязательно живое, и хрустально прозрачная, словно драгоценная, светилась в вазе чистая вода.

У Зои Вета была только однажды. В темной и пустой комнате у Зойки свой был только топчан у окна, покрытый вытертым одеялом, да колченогая тумбочка. И, почуяв мучительную, незнакомую ей бедность, глупая Вета отказалась от обеда и, глотая слюни, мучая здоровый свой девчачий аппетит, смотрела, как торопясь глотает Зойка пахучие густые кислые щи, которые мама дома почему-то никогда не варила, а здесь казались они невозможно вкусными. Вета не узнавала Зойку, которая так естественно чувствовала себя в тоскливом неуюте этого места, и хотела скорее на улицу, домой, чтобы все опять было знакомо и хорошо. И Зойка, глянув на нее искоса, только хмыкнула, убрала тарелки и сказала: «Ладно, пойдем!» Но с этого дня перестала у Веты обедать: то сказывалась сытой, то приходила не из школы, а позже, сделав уже уроки.

А когда настоящая началась теплынь, стали ездить они заниматься в Измайловский парк. Здесь пропадали они целыми днями, бродили вокруг пруда, забирались по аллеям далеко, в самый лес, сидели на пеньках и на лавочках, набивая животы кислицей и пресно-тягучими липовыми почками. Назанимавшись, ходили они стрелять в тир, где молодой кудрявый тирщик встречал их как старых знакомых и отчаянно с ними заигрывал. А иногда ходили они в спортивный городок смотреть соревнования и уже под вечер, провожаемые далекой музыкой и таинственными огнями вечернего парка, длинной зеленой аллеей возвращались на громадную пустую станцию Измайловского метро и ехали домой.