Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

Первый экзамен было сочинение. И это было как строгий праздник: чистый, проветренный, тихий класс, листочки бумаги со штампиками в углу, взволнованная нарядная Наталья со взбитой смешной прической и склоненные серьезные головы девчонок, скрип и цоканье обмакиваемых перьев, шелестенье бумаги, белые фартуки и радостная легкость задания. Все-все Вета знала, только успеть написать, суметь выразить такое знакомое, такое свое и всем ясное.

И вот наконец все уже позади, оставалось получить неизвестно какую по счету похвальную грамоту, но это все уже было неинтересно, потому что мама с Иркой только ее и ждали, чтобы ехать в отпуск на Рижское взморье, где уже снята была для них дача.

Все как во сне было: ночной поезд с частыми счастливыми пробуждениями от остановок на незнакомых таинственных станциях, косые огни в окне, топот, движение, обрывки голосов, монотонный звук объявлений по репродуктору, потом рывок — и снова медленное нарастающее движение и убаюкивающий уютный перестук колес. Потом был нарядный оживленный город с незнакомой речью и непонятными вывесками, синяя яркая в белых барашках волн и бурлении пароходиков Даугава, голубоглазые высокие люди в серых, отлично сшитых костюмах с высокими прямыми плечами, мгновенные короткие дождики, идущие словно не всерьез, бестолковая ночевка в пустой гостинице и долгая дорога на машине среди розовых сосен, маленьких коричневых бревенчатых платформ и старых дач. Но вот наконец они свернули на крутую улочку, ползущую вверх, и машина застряла в песке, не доезжая до их забора. Пока выгружали вещи и знакомились с какими-то людьми, поднимались на второй этаж, осматривали комнаты и заглядывали в окна, за которыми в соснах резвились летучие рыжие белки, Вета все думала об одном — как добраться скорее туда, в конец этой белой песчаной улицы, за сосновый лесок, за ивовые заросли, к тому главному, еще пока незнакомому, но теперь уже такому близкому — к морю. И хотелось ей попасть туда одной, совсем одной встретиться с ним, чтобы никто не видел и не мешал.

И она улизнула. В распахнутом летнем пальтишке, засунув кулаки в глубь карманов, проваливаясь разношенными туфельками в мельчайший, как соль, песок, она бежала на свидание с морем. Расступились сосны, песок стал плотнее в острых и жестких пучках осоки, она раздвинула кусты и остановилась, вдыхая сладковатый и сильный ветер, незнакомо и остро пахнущий морем. Так вот оно какое оказалось — маленькое. Вете представлялось почему-то, что бесконечно далеким будет горизонт и огромным, без конца и без края, море, но огромным был воздух и ветер, а море лежало узкой свинцовой полосой, только длинными-длинными гребешками катились тусклые волны и туго бил в лицо ветер и шум волн. И тогда Вета, раскинув руки, побежала к нему и только у самой кромки воды остановилась на сыром, темном и плотном песке, который сразу стал под нею оплывать и наливаться двумя прохладными лужицами. И все равно безбрежный здесь был простор, в блеклой дали ровных пустых пляжей, уходящих в обе стороны, в неразличимости близкой морской дали, в бесконечном накатывании волн. Ветер трепал и рвал волосы, оглушал ее и облеплял, охватывая все тело громадными руками.

— Море! — крикнула Вета и не услышала себя, полный рот у нее оказался сладкого ветра. Но все равно она кричала и кричала, и прыгала, и бегала вдоль полосы прибоя. Хлопали полы ее пальто, ноги давно промокли, но она не ушла, пока не замерзла так, что не чувствовала уже ни рук, ни ног и зуб не попадал на зуб…

Они поселились в доме мадам Баргайс, полной, приветливой, но сдержанной женщины. У нее было четверо детей: маленькая, пухлая, курносая и веселая Майка, Иркина ровесница, и трое мальчиков, двое старше и один чуть моложе Веты. Мальчики были аккуратные, деловые и молчаливые. Время от времени они садились на свои велосипеды и исчезали на пару дней, а потом появлялись такие же невозмутимые и чистенькие и привозили от рыбаков из деревни себе и Логачевым домашнего копчения рыбу — плоскую золотистую и хрустящую камбалу в плетеных корзинках и упоительно нежных угрей толщиной в руку, которых ели, разодрав тонкую и упругую, истекающую жиром кожицу, столовыми ложками. Но более тесного общения не завязывалось у Веты с мальчиками, да она и не заботилась об этом.

Из этого лета больше всего запомнила Вета праздник Ивана Купалы двадцать четвертого июня на вершине белых ночей.

Был ясный безветренный тихий вечер. Чайки бродили по песку и неслышно соскальзывали в тихую, словно зеркало, воду, розовую, голубую и черную в неярком калении заката. Потом алое солнце село, и сразу в мире исчез красный цвет, и небо долго еще и сухо держалось прозрачно-желтым над холодной и неподвижной водой.

Вета бродила босиком по самой кромке воды в коротком и легком голубом платье, выискивая в белом мутном свете, излучаемом словно бы самим морем, темные капельки янтаря в мокром песке и наблюдая краем глаза, как по всему побережью собирались люди. Они бродили вдоль моря и толпились, далеко видные на белом песке, бледно мелькали повсюду до самого края частые блестки факелов, и вдруг где-то недалеко чадно запылала поднятая на столбе смоляная бочка. И от рыжего ее буйного пылания сразу словно сгустилась мгла и стремительно наступила ночь.

Вокруг смеялись, пели, танцевали, таинственно и неразборчиво лилась незнакомая речь, стеклисто блестело море.

Вдоль всего берега, сколько хватало глаз, еще и еще вспыхивало дымное пламя бочек, зажигались костры, освещая лица девушек, украшенных томительно пахнущим жасмином, и смеющихся парней. Некоторые из них, Иваны, увенчаны были тяжелыми и пышными дубовыми венками. Все громче звучали песни, девичий визг и смех, мелькали в красном свете костров хороводы, парни прыгали через огонь, фонтанами взвивались искры, цепочками бродила молодежь, задевая друг друга.

Вете тоже кто-то загородил дорогу. С ней заговорили, но она не понимала ни слова. Мелькнули лица Мариса и Айниса, старших сыновей хозяев, и вдруг больно кто-то и обидно стегнул ее по голым ногам ивовым прутом. Вета взвизгнула даже от неожиданной обжигающей боли.

— Вы что? — отчаянно крикнула она, чувствуя, как навернулись на глаза слезы. — Что я вам сделала?

Но парни, уже смеясь, обтекли ее, и только белокурый вихрастый Айнис задержался и прихватил ее за руку.

— Что ты, дурочка! — сказал он с непривычным твердым акцентом. — Это такой обычай. Значит, ты им понравилась, так полагается.

— Странные у вас обычаи, — сердито сказала Вета, — знаешь, как больно! Даже рубец остался.

— Ничего, до свадьбы пройдет, — улыбнулся ей Айнис и все глядел ей прямо в глаза. Потом он размахнулся, и тоже свистнул в его руке гибкий прутик, но где-то в последнюю минуту он сдержал сильно загоревшую руку и не ударил, а словно погладил ее медленно и щекотно по ногам.