Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

— Вета, ты проходила политэкономию? — вспыхивала Ирка. — В конце концов все упирается в деньги…

Вечерами они совещались, как быть. Ира весной заканчивала школу, а Вета все еще была на четвертом курсе. Когда же кончится этот проклятый институт? Тогда она уедет по распределению и заберет с собой Ирку. Вета будет работать, а Ира учиться, и им вдвоем будет хорошо.

— Наверное, он не такой уж плохой человек, — говорила Вета, — и маму любит. Конечно, мама права, мы элементарно ему обязаны. В конце концов за все надо платить.

— Даже если бы он был настоящий враг? Или, например, если бы это именно он донес на Кузьмина?

— Но ведь это не он. Просто он человек старой закалки, ему просто трудно перестроиться…

— Я понимаю, — вздыхала Ира, — папа тоже всегда говорил про терпимость, говорил-говорил — и не вытерпел…

Ира собиралась поступать в университет, на истфак, ее увлекала археология. Про историю они тоже говорили много и страстно; оказалось, что раньше чего-то самого главного они не понимали, и теперь история оказывалась совсем другой наукой, живой, близкой, понятной и такой злободневной, что уже было не разобрать, где история, а где политика.

— Вот именно поэтому я и не хочу заниматься историей цивилизованного мира, понимаешь? — говорила Ира. — Там что ни документ — то ложь, или заговор, или угроза. А мне хочется добраться до истоков, до чистой жизни; я хочу понять, почему человечество пошло по такому пути… А потом, знаешь, камни — они не врут, они говорят яснее, чище слов. Это и есть настоящая история, подлинные свидетели прежних времен… Я ненавижу, ненавижу ложь!

Однажды, уже зимой, когда Вета с Ирой занимались в столовой, раздался телефонный звонок. Вета взяла трубку и услышала незнакомый быстрый веселый говорок:

— Это ты, что ль? Это я тебе звоню, Семен Платоныч. Насчет мамаши твоей. Ты извини, конечно, только мне уж не управиться на свете. Шибко дух тяжелый. Ты уж приходи. А то чего ж она лежит одна на свете… — Голос был пьяненький, уклончивый, непонятный.

Вета перевела дух.

— Вы, по-видимому, говорите о Марии Николаевне?

— О ней, а то о ком же, у тебя, что ль, много матерей?

— Мария Николаевна мне не мать, а свекровь…

— Знаю, что свекровь, ну так что ж, тоже надо уважать на свете, уж когда помрет, тогда, конечно, забот меньше… А так лежит не пойми чего. А она мне должна. Тумбочку я хотел взять, в счет долга, значит, — не дает тумбочку! Мил человек, да зачем ей тумбочка на свете? Я ей говорю…

— Подождите вы, как вас там… Какая тумбочка? Я вас не понимаю. Можете вы мне объяснить толком, Мария Николаевна, что, совсем не встает?

— А как она может встать-то, сама подумай, когда ее уж, почитай, месяц как перекосило набок. Ну вот. Я, конечно, тружусь, и молочка, и хлебушка принесу, и бутылки сдам. А как же без этого на свете? Но тоже ведь — на пенсию живу, где ж взять? Когда помрет, тогда, конечно, из вещичек чего можно бы, а она мне тумбочку не дала, вцепилась… Откуда силы взяла, прости господи…

— Перестаньте, пожалуйста, про эту тумбочку! Это ее вещь. Я сейчас приеду и расплачусь с вами. Откуда вы звоните?

— Из дома, откуда ж еще, я не бездомный какой, у меня пенсия, комнатка двенадцать метров, я, может, и женюсь еще. Тогда уж извини, тогда ты с вашей мамашей сама управляйся… Я уж и присмотрел одну…

— Да помолчите вы хоть минутку! Где я вас могу найти?

— А чего меня искать-то, вот он я, я сам к тебе приеду. Адресок у меня есть, ты не сомневайся, сейчас и приеду. Это я для предупреждения звонил, чтобы, значит, все по-хорошему на свете. Чтобы, значит, без обид…

Вета в изнеможении откинулась на стуле. Что теперь будет? Мария Николаевна одна, тяжело больна, брошена на милость этого полусумасшедшего старика, а она, Вета, считает дурацкие обиды, забыла о ней, забыла о Роме. Как она могла? Ах да, конечно, все она помнила, все понимала и все-таки не понимала ничего. Сейчас главное было — достать денег.

— Вета, кто это был? — спросила Ира.

Вета помолчала немного, потом сказала:

— Ты знаешь, Ира, у меня сейчас с мамой будет, наверное, трудный разговор, ты подожди, пожалуйста, я тебе потом все объясню.

Она медленно вышла на кухню, остановилась за маминой спиной и стала смотреть, как мама резала картошку. Она брала из кастрюли большую белую мокрую картофелину, одним движением рассекала ее пополам, переворачивала, снова рассекала, потом примеривалась и начинала быстро-быстро строгать аккуратные ровные четвертушки. Потом она смахивала волосы со лба и брала следующую картофелину. Она торопилась, скоро должен был прийти Сергей Степанович.

— Мама, — сказала Вета, — мне надо с тобой поговорить.

— Сейчас, — не оборачиваясь, ответила Юлия Сергеевна, — только поставлю картошку, а то пятый час уже, а у меня обед не готов.

— Мама, это очень срочно… Я хотела бы, пока мы одни.

Юлия Сергеевна обернулась, и лицо у нее сразу стало обиженное, замкнутое, чужое, как в детстве, когда она очень сердилась на Вету и не хотела с ней разговаривать. Но сейчас она сделала над собой усилие и сказала:

— Хорошо, я тебя слушаю.

— Мама, сейчас сюда придет один противный человек, и я должна ему отдать деньги, сама не знаю — сколько, понятия не имею. Дай мне, пожалуйста, что у тебя есть, я потом тебе все отдам…

— Ничего не понимаю. Что это значит, Вета? — спросила Юлия Сергеевна, бледнея.

— Это касается Марии Николаевны…

Юлия Сергеевна вытерла руки и пошла из кухни.

— Ты не подумай, Вета, — сказала она, стоя к ней спиной, — дело, конечно, не в деньгах, я тебе дам, сколько у меня есть, но я не понимаю… Твое же там тоже что-то осталось, даже личные вещи… в конце концов, ты его законная жена…

— Ну при чем здесь это, мама! Она больна. Я должна заплатить человеку, который ухаживает за ней…

Юлия Сергеевна снова вскинула голову.

— Но почему именно ты? У тебя ведь нет своих денег, и у меня нет. Я должна что-то объяснить Сергею Степановичу… А ты, ты согласна только брать, такую милость ты ему оказываешь, а разговаривать с ним у тебя нет охоты.

— Да объясняй, пожалуйста, мне нечего скрывать, просто мне у тебя попросить легче. Пойми, это все неприятно. Себе — я бы просто не стала. И потом — ведь это взаймы…

— Взаймы? Вот как? А из чего же ты, интересно, собираешься отдавать?

— Мама! Я просто не понимаю, о чем мы говорим! У кого же я еще могу просить? Это срочно, ты понимаешь? Ты не можешь мне отказать…

Но они говорили на разных языках.

— У кого просить? — кричала Юлия Сергеевна. — Сергей Степанович для тебя, конечно, никто, о нем и говорить не стоит. А ведь он о вас заботится, как о родных, он ничего не жалеет, и мне больно смотреть, что вы выросли такими неблагодарными, такими черствыми людьми…