Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

Она остановилась, потому что Вета молчала, и, взглянув на лицо дочери, поразилась, какое оно вдруг стало настороженное, злое, почти безумное…

— Что ты, Вета, бог с тобой, что я такого сказала?

— Ничего, — тихо сказала Вета. — Ничего! Ты не сказала самого главного — а наше-то здесь, дома, что-нибудь есть? Что-нибудь, что принадлежит лично мне или Ирке, или здесь все теперь его, нашего вечного благодетеля? Хотя бы память о папе осталась или папины деньги? Ведь у него, наверное, тоже была сберкнижка? Неужели ты думаешь, что он стал бы у меня спрашивать, зачем мне нужны эти проклятые деньги? Он бы сначала дал, он бы…

— Ты не смеешь так говорить, — Юлия Сергеевна затрясла головой, — ты не смеешь меня обвинять, я это сделала ради вас, я спрашивала вас, и вы не возразили, тогда он был вам нужен…

Звонок заставил их обеих замолчать. Юлия Сергеевна кинулась за сумкой. Но это был почтальон. Сергею Степановичу принесли заказную бандероль. Юлия Сергеевна села за стол и так и осталась сидеть с сумкой под мышкой, обхватив лицо руками. Вета нервно ходила по комнате до окна и обратно.

— Я вот все удивляюсь, мама, — сказала наконец она, — почему ты даже не спросила меня — что с ней, ведь ты должна была спросить…

Юлия Сергеевна испуганно отняла руки от лица.

— Что с ней?

— Мне кажется, ее парализовало.

— Не может быть! Какой ужас… Какая несчастная семья!

— Я подумала, мама, будет лучше, если я пока перееду туда, если она меня, конечно, пустит…

— Вета, что ты выдумываешь! Это же глупо! Ты хочешь таким способом наказать меня? Ты не представляешь себе, что это такое.

— Узн а ю. Я не вижу другого выхода. И потом, мне кажется, мы совсем перестали понимать друг друга. Лучше уж я буду там. Только Ирку жалко.

— Почему жалко? Вета! Наверное, я действительно в чем-то перед тобой не права. Я неправильно распорядилась папиными деньгами. Но все было по-другому, вы были маленькие. Сейчас там почти ничего не осталось. Я держала это на черный день.

— Дай мне сколько сможешь на первое время, начну же я когда-нибудь зарабатывать. И не будем больше об этом.

Семен Платонович оказался маленьким, бесцветным, кривоногим старикашкой, от которого разило многодневным перегаром. Он просунулся в квартиру, достал из хозяйственной сумки тапочки, переобулся и приготовился к длительной приятной беседе, но Вета его в квартиру не пустила, она боялась его, она впервые встречалась с такими людьми и не понимала его намеков, ужимочек, смешков. Для нее это было словно страшный сон, кошмар, из которого она не могла выкарабкаться. И когда наконец это кончилось, она поразилась тому, что он запросил за труды до смешного мало. Вета готовилась к чему-то предельному, страшному, к чему-то, что загонит ее в тупик, но теперь мизерность суммы почему-то еще больше испугала ее, и весь он, пьяненький, лукавый, неясный, ускользал от вопросов, плел что-то бессмысленное. Что же там было, в Роминой студии? Что с Марией Николаевной? Она захлопнула за ним дверь и стояла какое-то время, прислонившись к ней спиной, закрыв глаза.

Надо ехать, ехать! Немедленно. Звонить она не решалась. Сможет ли Мария Николаевна взять трубку? А если она не захочет с ней говорить? Надо ехать! Сейчас! Вета схватила пальто, шапку.

— Перестань сходить с ума, — строго сказала ей Ира, — сядь. Посмотри на часы. Терпела столько времени — потерпишь еще. Ты поедешь завтра, после занятий. Хочешь, я поеду с тобой?

Вета покачала головой.

— Нет, я сама. Жалко бросать институт. Год остался до бумажки. За бумажку ведь все-таки платят деньги, даже если ты никакой не специалист.

— Вот опять глупости. Приди в себя, Вета. Давай все отложим до завтра.

Но назавтра Вета недосидела занятий, уехала после первой же лекции, торопливо бежала по знакомому переулку, отворачивая от ветра лицо. Вот и зимний, словно мертвый, клен и полукруглое окно наверху, молчаливое, темное.

«Что же там, что там?» — думала она, с колотящимся сердцем открывая своим ключом высокую дверь студии. Но то, что она увидела, превзошло самые худшие ее ожидания. В квартире стоял тяжелый, застоявшийся запах. Грязный коридор, грязная столовая, почему-то застеленная газетами, убогое, брошенное жилище. Дверь в комнату Марии Николаевны была приоткрыта, и Вета вздрогнула, когда увидела ее на пороге, маленькую, с перекошенным помертвевшим лицом и белыми всклокоченными волосами. Она, опираясь на палку и подтягивая одну ногу, двигалась ей навстречу.

— А, это вы, — сказала она без выражения, каким-то изменившимся, словно окостеневшим голосом, со странным пыхтением одной половины рта в начале и конце фразы.

— Вы знаете, Мария Николаевна, я теперь буду здесь жить, я буду ухаживать за вами. Вы только меня не прогоняйте…

— Как я могу вас прогнать, вы здесь прописаны, — сказала Мария Николаевна и так же медленно, мучительно повернулась уходить.

Вета растерянно стояла посреди комнаты в пальто и шапке, с сумками, полными продуктов, в обеих руках. Глупо было что-то доказывать, спорить с ней, и она промолчала. Сейчас надо было сообразить, с чего ей начинать.

Первый раз в жизни одна и по собственной инициативе мыла и скребла она запущенную квартиру. И странное дело — чем грязнее, тяжелее была работа, тем спокойнее, легче делалось у нее на душе. Она радовалась всему: и тому, что все это умеет, хотя никогда ее этому не учили, и тому, что узнаёт все это, самое грубое, изнаночное в жизни, и справляется, и тому, что Мария Николаевна не прогнала ее, и пустой звенящей тишине в квартире. Пусть пока будет тихо, пока. А потом здесь будет все — люди, телефонные звонки, чистота и уют. И это сделает она, Вета, сама. Это ее дом и ее обуза, отныне и навсегда. Она понятия не имела, что так соскучилась по своему треугольному окну, по узенькой комнатке, где, к ее удивлению, продолжал жить Роман, и это не было ни тяжело, ни страшно. Это было приятно. Стоило ей закрыть глаза, и он появлялся за столом, спиной к ней, высокий, узкоплечий, светловолосый, и ей так хотелось на цыпочках подойти к нему, положить руки ему на плечи и ощутить щекой шершавость его щеки. Ей было хорошо здесь.

В квартире постепенно восстанавливался жилой дух. С Марией Николаевной Вета ничего не обсуждала, она только кормила ее, открывала форточку, перестилала постель, но все в доме решала и делала сама. В институте в это время она неожиданно сблизилась с Таней Костроминой, девушкой из ее группы, с которой они вместе были на практике, вместе работали в ночной смене. Таня жила в общежитии. Она была молчаливая, сдержанная. Вета говорила, а она слушала, и поэтому непонятно было, что она думает. Вете казалось, что она все понимает правильнее и лучше ее, и во всем советовалась с ней. Она не замечала, что почти не получает ответов на свои вопросы, но это и не так было важно для нее, она чувствовала поддержку, спокойствие подруги — и этого было довольно. По вечерам Вета старалась не уходить из дому. Она снова, как в детстве, как в школе, пристрастилась к чтению, читала много, запоем, все подряд. Иногда она зачитывалась до глубокой ночи, отложив одну книгу, тут же принималась за следующую. И все было интересно, она снова жила, снова чувствовала себя настоящей, непридуманной, училась, хозяйничала, уважала себя. Ей нравилось экономить, делать запеканки из вчерашней каши, приспосабливать к жизни старые вещи. Ей казалось, что у нее наконец-то наступила настоящая жизнь, как у всех. Но это была просто новая игра.