Николай Дежнев - Пояс Койпера

— Мне? — повторил я вслед за ней, и сам же на свой вопрос ответил: — Кусочек счастья, по возможности в прозрачной упаковке, чтобы другим было завидно!

Улыбка женщины может многое о ней рассказать, но, видно, не судьба! Хотя посмотрела на меня с интересом. Даже если мне это показалось, что-то все-таки в ее глазах мелькнуло. Навскидку, лет тридцать пять, не больше. До «народной», скорее всего, не дослужилась, но «заслуженная» наверняка, умела держать паузу. У актерской братии этим определяется уровень мастерства. Режиссер в театре наверняка пристает, коллеги строят каверзы, самое время девушке мостить дорогу в кино. Надо бы придумать такую реплику, чтобы дала ей возможность раскрыть глубину таланта.

— Отличная нынче погода, не правда ли?

Произнес, растягивая на английский манер слова. Теперь, следуя «Пигмалиону», она могла бы сказать, что дожди в Испании идут, как правило, на равнинах, или развить выигрышную тему по-другому, но моя новая знакомая молчала. Более того, в ее устремленном на меня взгляде читалось нечто похожее на ужас. Если верить хорро-фильмам, именно так смотрят на вампиров потерявшие надежду жертвы, хотя ничего особенного я вроде бы не сказал! Наша встреча, согласно отсутствующему сценарию, происходит в Лондоне, а там, как известно, говорят только о погоде.

Надо было как-то выкручиваться, и я, не выходя из роли, заметил:

— В том смысле, что жара скоро спадет…

Хотелось бы верить, что приставленные к идиотам с детства сиделки обладают таким же тактом и самообладанием. Добрая душа, теперь она смотрела на меня с состраданием. Это дало мне возможность пояснить:

— Недельки через две или три…

Женщина с готовностью кивнула. В любом справочнике для фельдшеров написано: перечить буйно помешанным опасно для жизни. Между тем экранное время шло, а разговор наш топтался на месте. Понимая это, моя партнерша по кадру взяла инициативу на себя. Закинула ногу на ногу и попросила:

— Вы ведь курите? Дайте лучше сигарету!

«Лучше» в этом контексте означало, что с ролью я не справился и импровизатор из меня, как из собачьего хвоста решето. С видимым удовольствием закурила и, уставившись в туманную даль, задумчиво произнесла:

— Как была в молодости дурой, так и осталась! Боялась, ноги тонкие, три пары колготок надевала, а свекровь все равно заметила… — Повернулась ко мне всем телом. — Может быть, тогда все и началось? Если однажды сделать ошибку, вся дальнейшая жизнь идет наперекосяк…

Говорила горячо и, возможно, ждала от меня ответа, только что я мог ей сказать. Таких, как она, должно быть, тысячи, но была в ней какая-то трогательная незащищенность, задевшая в моем очерствевшем сердце нежную струну. Не убийца в переулке, как у Булгакова, не любовь, но, глядя ей в глаза, я чувствовал, что со мной что-то происходит. Изолгавшиеся в поисках гонорара писатели любят сочинять будто бы с первого взгляда, дамочки бальзаковского возраста — читать про «умерли в один день», я же просто смотрел на женщину, и смотреть на нее мне было радостно. Странное это было чувство, в мелькании суматошных дней почти совсем забытое.

— Не спешите огорчаться, жизнь — мозаика! Чтобы что-то о ней понять, надо отойти на расстояние, как от картин Сера…

Было в моей юности время, когда я увлекался импрессионистами, но без подсказки ассистента о художнике этом вряд ли бы вспомнил. Получилось очень к месту и ко времени.

— Вы слышали о Жорже Сера? — удивилась она. — Никогда бы не подумала…

Сомнительный, надо сказать, отвалила комплимент! Горьковским босяком я вроде бы не выглядел: свежая рубашка, джинсы без дыр, а женщина смотрела на меня с прищуром. Пора было поставить ее на место.

— Вместе играем на ипподроме, а поиздержавшись, пьем в садике вино.

Она слабо улыбнулась, я почувствовал прилив вдохновения. Приготовился рассказать нахалке, что в периоды творческого застоя побираемся с Жоржем по электричкам, а на днях забирал его из вытрезвителя, но тут, чертиком из табакерки, материализовался помощник режиссера. Замахал, словно мельница, руками, закатывая к небу глаза, начал брызгать слюной.

— Нет, нет, нет! Плохо, очень плохо! Какой, к черту, Сера? Кто его здесь знает? Мы что, «Восемь с половиной» снимаем? Нашему зрителю поток сознания не в кайф, оно само ему не нужно. Картина малобюджетная, Феллини с Антониони в нее не вписываются. Да и как прикажете вашу пургу потом озвучивать?.. — Повернулся к женщине. — И телка не та, наша сидит дальше по бульвару. Короче, все сначала!

Мы посмотрели друг на друга. Женщина на меня с неприязнью, я на нее с удивлением.

— Так вы к тому же еще и киношник?

— Так вы, получается, не актриса?

Я замолчал, она продолжала:

— Теперь я вас узнала! Вам всегда достаются роли мелких пакостников, на крупных не хватает таланта.

Слова ее были чистейшей воды плагиатом. Реплика принадлежала Нюське, в зависимости от настроения, она говорила, что в кино я мог бы играть либо симпатичных мерзавцев, либо отъявленных подлецов.

Как показывают в блокбастерах с мордобоем, я начал медленно подниматься с лавки. Так медленно, что знакомого с материалом ассистента это должно было насторожить. Не понравилось мне, как этот хмырь отозвался о моей партнерше по мизансцене, даже если никакой сцены не было, и свои чувства я скрывать не собирался. Парень был выше на полголовы с руками, напоминавшими грабли, но это не помешало мне прихватить его за отворот рубахи.

Спросил почти нежно, предварительно тряхнув:

— Как зовут?

Бледный, он побледнел еще больше.

— П… парамон!

— Ты ведь не хочешь, Парамон, чтоб тебе несли венки в Дом кино, правда? Вот и мотыляй отсюда, массовка свободна!

Помощник режиссера моргал растерянно глазами.

— А как же Анна Каренина?..

— Передай ей привет, а также шпицу и Ги де!..

Малый поник и побрел, опустив плечи, в сторону поджидавшего его режиссера со скрещенными на груди ручищами. Вернулся, отцепил у меня с рубашки микрофон. Молча, со скорбным выражением лица. Мне было его жаль, как и весь мировой кинематограф, лишившийся в моем лице идола фабрики грез. Проводив его понурую фигуру взглядом, я опустился на скамью. Судя по всему, женщине надо было бы что-то сказать, только я не знал что. Ни разу в жизни мне не удалось никому ничего объяснить, и вовсе не потому, что я такой тупой и косноязычный. Втолковать свою мысль другому в принципе невозможно, не говоря уже о том, чтобы объяснить собственные благие намерения. В лучшем случае на тебя будут смотреть чистыми голубыми глазами и ждать, когда ты наконец заткнешься и наступит их очередь говорить. Так устроена жизнь, и с этим ничего нельзя поделать, а лишь смириться.

Но и дальше молчать было невозможно.