Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза

Исфендияр стоял у колодца, глядел на темный силуэт человека, который, резко хромая, уходил по широкой, сероватой в сумерках дороге. Стоял и думал. Все из-за этого сна. Вернее, это даже и не сон, только голос он слышал, голос Бахмана. Он задремал тогда в кузне, сидя на табуретке. И вдруг услышал: «Если вечером, возвращаясь из правления, услышишь дома саз, значит, я вернулся».

Он вздрогнул, очнулся и стал думать, к чему бы это, есть ли какой смысл в этих словах. И снова задремал, и снова послышался ему голос Бахмана: «Знай, отец, если струны ослабнут — не миновать беды».

Исфендияр вскочил и, даже не прикрыв кузни, поспешно зашагал домой. Схватив саз, он вынул из футляра и дрожащими пальцами стал пробовать струны. Очень возможно, что они ослабли: почти год миновал с тех пор, как Бахман последний раз натягивал струны. Но струны оказались в порядке, и Исфендияр решил, что это добрый знак. Он вбил гвоздь повыше, так, чтобы не достали ребятишки, повесил саз и строго-настрого наказал невесткам не прикасаться к нему. Для старого Исфендияра это был теперь не просто нарядный, украшенный перламутром инструмент, а некий талисман, обладающий чудесной силой. И он ждал, напряженно ждал, когда эта сила проявит себя. Каждый вечер, приближаясь к дому, старик издали впивался глазами в дверь и затаив дыхание ждал, не слышатся ли звуки саза…

Желтый огонек заметался перед амбулаторией. Это Хаджи разжигал примус. Сядет сейчас, обхватит руками колени и будет задумчиво смотреть на коптящее оранжевое пламя…

Где-то неподалеку, на пустынной дороге, пролегающей меж кукурузными посевами, лениво брешут собаки… Может, все-таки пойти, объяснить?.. Нет, нельзя. Если хоть кто-нибудь узнает о том, что он слышал тогда в кузнице, с Бахманом случится беда.

В этом Исфендияр был твердо уверен.

В заросших камышом болотцах неумолчно квакали лягушки. Вдоль полотна железной дороги скользнул слабый свет фонаря — шла дрезина. Она приближалась бесшумно, перестук колес заглушался лягушачьим гомоном, и только когда они немножко затихали, стук колес и гудение мотора явственно проступали в тишине. Вдруг скользящий пучок света замер, распластавшись по насыпи, дрезина стала: вдали, за будкой обходчика, маячил красный семафор. С дрезины сошел человек.

Небо сплошь затянуло облаками, темнота стала гуще, плотнее, но и неяркого света фонаря на дрезине было достаточно, чтобы заметить, что прибывший, спустившись с насыпи, быстро зашагал к деревне. В том, что дрезина остановилась у будки обходчика и с нее кто-то сошел, ничего необычного, удивительного не было. Хайра или почтальонша Милли часто возвращались со станции дрезиной — дадут водителю пятерку, и все. Если же на станции останавливался воинский эшелон — а они простаивали там иногда сутками, — женщины, работавшие на хлопковом поле, бросали кетмени и бежали в деревню за молоком, абрикосами, каймаком, тащили все это солдатам. Возвращались они затемно, чаще всего на дрезине…

Словом, в том, что с дрезины сошел человек, не было ничего удивительного. Отчего ж тогда так заколотилось сердце у старого. Исфендияра? Незнакомец был уже еле виден, темный силуэт его исчезал, расплываясь в сумраке, а Исфендияр все стоял, не в силах оторвать от него взгляда. Может, это потому, что на прибывшем была шинель? И не только шинель: когда человек поравнялся с будкой обходчика и свет из окна упал на его фигуру, Исфендияр приметил мешок. Солдат с вещевым мешком за плечами!

Не разбирая дороги, путаясь в цепких кустах улгуна и полыни, Исфендияр бросился за солдатом. Но внезапно силы покинули его, он остановился и, не слыша ничего, кроме сумасшедшего стука сердца, громко закричал:

— Сынок! Эй, сынок! Остановись! Послушай!

Никто не отозвался. Слышно было только, как квакают в камышах неугомонные лягушки и звенят над ухом комары.

— Эй, кто там! Чего не отвечаешь?! Постой!

Снова никакого ответа.

И вдруг совсем явственно послышался всплеск. Недалеко, шагах в ста от Исфендияра, кто-то вошел в воду. Больше старик не сомневался — этот солдат здешний, местный: чужой не пошел бы болотом, а этот топает напрямик, оставив в стороне тропинку.

— Сынок! Стой! Сынок! Подожди! Сынок!..

«Чей же это, а? Вот радости будет! А вдруг…» — думалось ему.

Исфендияр даже мысленно не осмелился произнести слова, которые следовали за этим «вдруг»…

Солдат тем временем пересек болото и вышел на луг. Даже отсюда было слышно, как хлюпает вода у него в сапогах…

Исфендияр повернул обратно. Он больше не бежал, наоборот, осторожно поднимал ноги, цепляющиеся за буйные луговые травы, то и дело останавливался, напряженно прислушиваясь к тому, что происходит в деревне. Если в какой-нибудь дом вернулся солдат, сразу поднимается шум: крики, плач, смех… И собаки давно бы уж брехали как оглашенные… Что-то не слышно… Неужто обманули его старые глаза?.. Исфендияр направился к деревне. Он шел, останавливался, слушал, опять шел, опять останавливался… Лицо его покрылось испариной; сердце билось неровно, то и дело замирало, словно тоже прислушивалось…

Где-то поблизости фыркнул конь. Звякнула в лошадиных зубах уздечка… На краю деревни, в кроне старого тополя, похожего издали на огромный чернеющий стог сена, защелкал аист. И снова тишина…

Конь фыркнул уже совсем рядом. Исфендияр обернулся — прямая легкая фигура возвышалась над широким русским седлом. Старик узнал Гурбана.

— Исфендияр? — окликнул председатель. — Чего это тебя ночью по полям носит? Или телок потерялся?

— Да нет, человек тут один… с дрезины сошел возле будки…

— Какой такой человек?

— Да вроде военный, в шинели… В ту сторону подался, к деревне. Шинель, мешок за спиной… Думаю, солдат…

Дунул ветер, и огонек папиросы, став на секунду ярче, осветил острый кончик носа и большие умные глаза Гурбана. Позвякивая удилами, конь с хрустом жевал траву. Гурбан натянул уздечку, обернулся, бросил взгляд на деревню.

— Не похоже, что солдат… Шум бы подняли.

— Вот и мне сомнительно…

— Выходит, обознался ты, Исфендияр…

— Все может быть… Ох, ох!.. — Голос дрожал, Исфендияр для того и заохал, чтобы скрыть эту дрожь. — Выходит, подвели меня глаза…

— Иди-ка ты, Исфендияр, лучше домой, ложись спать! — Гурбан тронул коня. — А то гляжу, бродит какой-то полуночник…

Как же так? Ведь он сейчас своими глазами видел солдата!.. Шинель, мешок за плечами, даже пилотку на голове — и ту приметил! Вот ведь незадача… Как сквозь землю провалился…

Старик не заметил, что председатель, отъехав немного, повернул коня и, остановившись невдалеке, внимательно смотрит на него; в глазах у Гурбана мерцали отсветы папиросы. Только когда горячее дыхание коня коснулось его щеки, Исфендияр поднял голову.