Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза

— Ладно, слушай! Не доверяю я Хромому. Слышал кое-что насчет него… Войне радуется твой Хаджи! Перед войной, говорит, я жизни не видел, а теперь дело по-другому пойдет. Половина мужиков безногие вернутся, если вернутся… Будет, говорит, и на моей улице праздник — какую пожелаю, такую и возьму: захочу — вдову, захочу — девушку!

— Вранье! — Исфендияр даже руками замахал. — И кто такое выдумывает, чтоб у него язык отсох!

— Значит, не веришь?

— Нет.

Гурбан пососал папиросу, снова огляделся по сторонам.

Старик ждал, подняв на председателя глаза.

— Понимаешь, Исфендияр… меняются люди. Нельзя нынче сердцем все мерить.

— Ты про Хаджи хотел…

Гурбан в сердцах швырнул на землю окурок.

— Ладно, давай напрямик! Интерес имеет Хромой к твоему дому! К твоим невесткам!

Так и есть! Исфендияр уже начал догадываться, что услышит что-нибудь в этом духе. Значит, дошло до председателя, что Хаджи хотел сватать их…

— Как я тебя уважаю, Исфендияр, об этом толковать не приходится… — Гурбан говорил задумчиво, даже грустно. — Пятьдесят лет молот в руках держишь! В деревне колеса не отыщешь, чтоб не ты шину натягивал. Любую лопату возьми, любой кетмень — все через твои руки прошло. Замечательный мастер, отец двух сыновей-фронтовиков — я, Исфендияр, честью твоей дорожу как своей собственной! И охранять ее буду как зеницу ока!

Старик вздохнул и, словно опасаясь рассердить Гурбана, несмело коснулся ладонью его руки, лежавшей на луке седла.

— Да с чего ж ты это взял-то, Гурбан? Что-то не верится мне…

Гурбан резко отдернул руку.

— Я тебе все сказал! Слов на ветер не бросаю — ты знаешь!

У Исфендияра перехватило дух.

— Значит, говоришь… шашни завел Хаджи с моими невестками?

— Я этого не видел! Греха на душу брать не буду!

— Не видел? А чего ж говоришь? Я точно знаю, Хаджи — честный человек! Несчастный — другое дело! Невезучий!.. Помнишь, весной решение вынесли на правлении — дать ему коня, чтоб в бригады ездил?.. Дали. Лошадь как лошадь, ничего особенного, а он, как увидел коня под седлом, чуть не заплакал от радости. И опять не повезло парню! Сыпал в камышах известку эту проклятую, чтоб ей пропасть, — я неподалеку был, мешки подносил, — смотрим, а голова-то у коня раздулась — пень пнем! Пропала животина! Я тогда на правлении говорил: другого, мол, коня надо, а он…

— А он отказался, — раздраженно перебил старика Гурбан. — Я, говорит, невезучий, одного коня змея ужалила, другого волки съедят. Это мне все известно, не пойму только, с чего тебя на этот разговор повело?..

Старик вдруг потерял нить рассуждений, смешался… Он смотрел на недовольное лицо председателя, затененное длинным козырьком кожаной фуражки, и чувствовал, что глаза его наливаются слезами…

— Непонятный ты человек, Исфендияр. — Гурбан покачал головой. — Тебе толкуют: осторожней, мол, подозрительный он человек, честь твоя пострадать может, а ты? Защищать его от меня взялся?! Ну как с тобой после этого говорить?!

Старик молчал. Он стоял, уставившись глазами в землю, и машинально, сам того не замечая, помахивал рукой, отгоняя комаров, тучами вившихся вокруг его головы. Как же это выходит? Речь-то о нем идет, о его благополучии… Не дай бог, Хаджи и вправду замыслил недоброе. И как же это он ни разу не подумал — а вдруг неспроста к ним фельдшер зачастил?..

Сейчас только Исфендияру пришло в голову, что, может, он и сам хитрил все это время, не без задней мысли старался обласкать Хаджи: не сможет, мол, парень перешагнуть через дружбу, не станет зариться на невесток! Конечно, так оно и было! И Хаджи чувствовал это. Потому и краснел до слез, глаза прятал, потел от смущения. Гурбан уже закурил новую папиросу и посасывал ее короткими торопливыми затяжками… Он вроде бы и не хотел курить, а просто дымил, отгоняя комаров…

— Ты уж прости, Исфендияр, что не спешился я, не пристало с тобой, не сходя с коня, разговаривать… Я, понимаешь…

— Нет! — не слушая председателя, вдруг выкрикнул старик. — Не верю! — повторил он, не замечая, что кричит. — Враки! Чтоб такой человек хлеб-соль мою предал! Не верю!

— Ты что орешь? — Гурбан вздрогнул и настороженно огляделся по сторонам. — Потише не можешь?

— Не могу! Такое на человека сказать! Говори, откуда твое подозрение! Видел что?!

— Я уже сказал, — злобным шепотом ответил Гурбан, наклонившись к старику, чтобы тот мог расслышать его слова. — Видеть я ничего не видел!

— С чего ж тогда взъелся на парня?

— Чутье имею, ясно? Ты погляди, как он ходит: глаза в землю, тише воды, ниже травы! Вечно один, как сыч! Вон деревня-то — двести домов, а хоть раз зашел он к кому, кроме как по делу? А к тебе зачастил! Дня не пройдет, чтоб не наведался!

— Так ведь я сам его приглашал!

Гурбан пожал плечами.

— Ну, знаешь… Больше мне сказать нечего… С поличным я его не поймал — врать не стану!

Старик пристально поглядел на председателя — и вдруг, облегченно вздохнув, рассмеялся громко и весело.

— Чего ж ты мне голову морочишь? Чуть богу душу не отдал! Об одном только прошу тебя, Гурбан, — старик сразу посерьезнел, — если что знаешь, не скрывай! Детьми твоими заклинаю!

Гурбан затянулся и не сразу выпустил дым.

— Если бы у меня были дети, — он хрипло засмеялся, — я бы не хуже тебя в каждом пне теперь солдата видел! — И, наклонившись, он хлопнул кузнеца по плечу. — Стареешь, Исфендияр!

Темная степь с поблескивающими тут и там озерками, звездное небо, затянутое рваными облаками, деревня, спокойно спящая под камышовыми крышами, — безысходной тоской повеяло вдруг от всего этого на Исфендияра. Большего горя, чем бездетность, старик не мог себе представить — и, сообразив, что он сказал Гурбану, сразу забыл и солдата, и фельдшера.

— Прости! — тихо сказал Исфендияр. — Запамятовал… Видно, и впрямь старею.

Конь шел не спеша, пощипывая траву. Исфендияр держался за влажную от росы луку председателева седла, глядел снизу-вверх на светящийся кончик папиросы и все говорил, говорил…

— Брось ты эти мысли, Гурбан! Пусть ты осторожный, бдительный, или как там говорится, только Хаджи ты зря на подозрение взял! Это же золото, а не человек! А дело свое как знает! У сына Абдуллы в трех местах нога была сломана — вылечил! Не всякий врач такое сумеет! Теперь другое смотри: и дед мой, и отец, и жена-покойница — все от лихорадки до срока в землю легли… Говорят, нет на свете врага страшней Гитлера. А я так понимаю: комары эти проклятущие самому Гитлеру не уступят. А Хаджи один на один с ними сражается! Думаешь, легко в болото с комарами да змеями! Я понимаю, Гурбан, ты хочешь как лучше… Вся деревня знает, что ты не для себя, для людей живешь, может, потому и ростом не взял…

— Ну, взял — не взял… это к делу не идет! Уж какой есть! — Гурбан снова хлопнул его по плечу. — Вот что, Исфендияр: хватит про фельдшера! Не стоит он долгого разговора! А между прочим, будет тебе известно: сколько ни было на свете великих людей, все собой невысокие. Кроме одного — громадного роста был мужчина!