Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза

— Исфендияр! С тобой говорят! Чего молчишь?

Старик почувствовал, как у него загорелись уши. Он наклонился, провел рукой по росистой траве и приложил ко лбу мокрую прохладную ладонь.

— Прости, Гурбан. Что-то я не в себе сегодня… Ты о чем?

— Чего это, говорю, хромой фельдшер вокруг твоего дома вьется?

— Вьется? Как это понимать?

— Говорят, зачастил к тебе. Будто бы сам его и приглашаешь? Так или нет?

Исфендияр настолько был удивлен этим неожиданным вопросом, что у него солдат выскочил из головы.

— Постой, постой… Это ты откуда же знаешь, что он ходит, что я его приглашаю?

— Слухом земля полнится! Но не в том дело. Не води его к себе, Исфендияр!

— Ты что, Гурбан? Ты что это такое говоришь?

— Дело говорю. Не обмишуриться бы тебе с этим хромым чертом! А сейчас — давай-ка домой! Бродишь ночью по степи, дом без хозяина бросил!

Гурбан дернул повод и, резко повернув коня, ударил его каблуками. Глухой топот копыт по мягкой, сочной траве скоро затих вдалеке, а Исфендияр все стоял в растерянности на дороге, пытаясь понять, почему так странно говорил с ним сейчас председатель.

Председателя сельсовета Гурбана, человека горячего, быстрого и на дело, и на слово, за глаза называли в деревне Гылынч-Гурбаном. Ходили слухи, что в свое время этот малорослый, худощавый человек с маузером в руке один выходил против сотни бандитов. Он пробирался в горы под видом пастуха или дервиша, подходил к бандитскому лагерю на расстояние пистолетного выстрела и, метнувшись за камень, мгновенно выхватывал маузер. Сам Исфендияр ничего этого не видел, но верил каждому слову — все это было очень похоже на Гурбана.

Днем председатель обычно не показывался на улице, сидел у себя в сельсовете или спал, но как только наступала темнота, садился на коня и уже до рассвета не вылезал из седла; с началом войны эти ночные дозоры стали у Гурбана правилом. Иногда среди ночи раздавался вдруг бешеный конский топот. «Опять, значит, сабля из ножен вон», — приподнимая голову с подушки, встревоженно думал Исфендияр. Однако старик твердо знал: Гурбан не такой человек, чтобы попусту горячиться, зря за саблю не схватится. А уж если схватится, так бьет наотмашь. Может, именно поэтому в деревне спокойно: ни воров, ни жуликов… Кругом только о них и разговору: то амбар очистили, то увели лошадей из конюшни, то выломали дверь в товарном вагоне… А у них в деревне все было спокойно, и люди твердо знали: пока Гурбан в седле, ничего дурного не случится.

Стоило только сцепившимся в драке мальчишкам напомнить о Гылынч-Гурбане, как драчуны сразу затихали; если обиженная мужем женщина грозилась пожаловаться председателю — угроза действовала незамедлительно. Этот сухой, неприметный на вид человек, взыскательный и к себе и к другим, давно уже стал для односельчан воплощением справедливости. Разумеется, Гурбан достиг этого не одной только строгостью. Не было дома, куда председатель не заглядывал бы хоть раз в неделю. А что касается семей фронтовиков, тут уж он до всего доходил: безошибочно мог сказать, пшеничный или ячменный хлеб едят в таком-то доме, доится ли корова и есть ли у ребятишек обувь, ходят ли в школу. А стоило какой-нибудь солдатке отлучиться, председатель во всех подробностях знал, куда и зачем ходила женщина и долго ли она отсутствовала. Если Гурбан вдруг переставал наведываться в какой-нибудь дом, можно было не сомневаться, что тому была веская причина.

Конь Гурбана, такой же малорослый и жилистый, как его хозяин, и такой же стремительный и легкий на ходу, давно уже скрылся за домами, чьи камышовые крыши редкими серыми пятнами темнели вдоль железнодорожного полотна, а Исфендияр все стоял и думал.

— Не обмишуриться бы тебе с этим хромым чертом.

Сказал — и был таков.

А как это понять? Если он сейчас же не увидит председателя и не разберется, в чем дело, он до утра глаз не сомкнет!

Гылынч-Гурбан — Гурбан-Сабля.

Слава Богу, легок на помине! Гурбан неожиданно опять вынырнул из темноты и натянул поводья.

— Никак опять ты? — удивленно воскликнул он.

Кузнец поднял руку и схватил коня под уздцы. Сердце тревожно сжалось, потом, словно выравнивая ход, застучало тяжело, медленно… Исфендияр не хотел сразу начинать разговор о фельдшере…

— И чего ты покоя не знаешь? — как ни в чем не бывало бодро спросил Исфендияр.

— А я как раз тебя хотел об этом спросить. Я что? Мое дело привычное — пока все не объеду, мне покоя не будет. Ты-то чего здесь забыл? С утра до вечера в кузне, а ночью по полям слоняешься…

— Так ведь я сказал — человек с дрезины сошел…

— Прости, Исфендияр, что-то не верится.

— Вот это да! Кому ж ты тогда верить будешь, если не мне, старику?!

— Да не знаешь, кому и верить!.. Время такое, война! Жизнь стала тяжелая, люди меняются, глядишь, и у такого почтенного человека, как ты, секретные делишки могут завестись… Я, как представитель местной власти, не могу пройти мимо подобных явлений!

— Бог с тобой, Гурбан, откуда у меня секретные дела?!

— Тогда объясни толком, ради чего торчишь ты здесь столько времени!

— Да я уже тебе сказал: какой-то человек сошел с дрезины…

— Ну ладно, пусть сошел. И пусть идет себе своей дорогой! А тебе-то что здесь стоять? Знаешь небось: в городе после двенадцати — комендантский час!

— То в городе… А нам это ни к чему.

— К сельской местности приказ, конечно, прямого отношения не имеет, тут другие порядки, но, сам понимаешь, время военное. Не имею права допускать, чтоб человек ночью по степи разгуливал! Председатель сельсовета — все равно что комендант, обязан поинтересоваться! Какая такая забота тебя по полям гоняет?

— Забота?.. Забот хватает, да избавит тебя от них бог! Ты вот сейчас насчет фельдшера намеки строил… Поосторожней, мол, как бы чего не вышло… Сказал, стеганул коня — и с глаз долой, а я стою, столб столбом, и в толк не возьму, о чем ты… Тебя уж и след простыл, глядишь, до деревни доскакал, а я все соображаю, прикидываю, к чему это ты, что за намек… Растолковал бы ты мне, Гурбан!..

Председатель достал из кармана папиросы, коробок, чиркнул спичкой…

Вспыхнувший огонек осветил его худое, темное лицо, большие выразительные глаза, казавшиеся чужими на некрасивом старом лице, покрытом частыми морщинами…

— Скажи, Исфендияр, болтал я когда-нибудь попусту?

— Упаси бог!

Гурбан потянул за поводья; ожидая, когда конь перестанет звякать удилами, приподнялся на стременах, огляделся и сказал, понизив голос:

— Зря мы тут разговор завели! Ночью в степи за версту слышно! Может, к тебе пойдем?

— Мой дом — твой дом! — Исфендияр даже охрип от волнения. — Сам знаешь — такому гостю всегда двери открыты. Только ты сейчас говори, здесь! Не могу я ждать, понимаешь? Да брось ты озираться — кому мы тут нужны? Говори, в чем дело?