Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры

Очутившись в «кабинет Мутценбахерши», испуганный Матросик первым делом включил свет. В этой задней комнатке книжного магазина окна отсутствуют, эта задняя комната — комнатка потаенная. Здесь не стоят тома собрания сочинений Эйхендорфа, здесь нет «Бабьего лета» Штифтера, да и «На Западном фронте без перемен» или «Берлин, Александерплац» на здешних полках тоже отсутствуют. А присутствуют пролегомены и паралипомены к естественной, хоть и скабрезной науке страсти нежной. Томики в изящных переплетах, изданные нумерованным числом экземпляров, — «Беседы гетер» Лукиана, «Иллюстрированная история нравов», «Красота женского тела», «История храмовой проституции», «Доверительная исповедь парижской публичной девки, поведанная исповедником-иезуитом», да и сама «Жозефина Мутценбахер» среди них.

Сюда допускают только постоянных, доверенных клиентов, — или тех, кто ими отрекомендован. Величайшей притягательной силой для посетителей обладал главный здешний аттракцион: огромный диаскоп со сменяющими друг дружку изображениями, как в лучших заведениях Пратера, только вместо диалент вроде «Семидесяти семи чудес древнего и современного мира» за 80 грошей или «Путешествия с Северного полюса на Южный, в 25 фотографиях, сделанных в ходе самих экспедиций» за 60 грошей здесь демонстрировали дам и только дам. Откуда мне знать, как много или, вернее, как мало было на них одежды, откуда мне знать, можно ли их назвать настоящими дамами, но немало промышленников припадали к зрительскому глазку этого виммерова диаскопа, приобретенного еще в те годы, когда его компаньоном был Матросик, и шептали: «Ну, у этой и…! А у этой!», чувствуя себя при этом превеликими развратниками.

Но почему же Бруно Виммер запер Матросика в этой комнате без окон? Конечно, здесь тот мог бы забыть о противоестественном мире или, по меньшей мере, попробовать забыть о нем. Но, к сожалению, всю эту литературу он уже освоил, и какого черта Виммер не приходит за ним даже полчаса спустя, не поворачивает ключ в замке, не объясняет наконец своего дикого поведения? Почему Виммер возвращается только через час, бледный, несколько подавленный, почему обнимает Матросика за плечи и, дрожа всем телом, говорит ему: — Неужели тебе не понятно? Они прочесывают улицы, они отлавливают евреев и заставляют их мыть улицы голыми руками? Сейчас они прошли, и ты можешь продолжить свой путь.

Двадцать лет назад, — да здравствует республика, — на улицах распевали на тот же мотив, заимствованный из песенки, популярной в винных погребках:

Но если все господа возьмутся подметать улицы, то кто же тогда останется, чтобы на них мусорить? Голуби мира из Ратушного парка, лживые дрозды из Народного сада, задрипанные воробьи из Городского парка, — но ведь мифологические птицы не обладают органами пищеварения! Необходимо срочно организовать подвоз мусора в город, но это уж забота не Матросика, да и не Бруно Виммера.

Мир четырехлетнего ребенка ограничен в своих масштабах. Мне потребовалось бы, фигурально выражаясь, целое кругосветное путешествие, чтобы собственными глазами увидеть двоюродного дедушку Руди в те минуты, когда он, достав пулемет из-под штабеля старого паркета, выходит с ним на утренней заре на Шмельц, увидеть, как он тщетно ждет приказа выступать и открыть огонь. Или увидеть на площади Героев Жозефину Виммер, как она лезет на бронзовую лошадь принца Евгения и добирается до хвоста. Или понаблюдать за Матросиком, ради собственной пользы запертым в «кабинете Мутценбахерши», — запертым там в ходе своеобразной последней любовной услуги.

Мне потребовались бы кругосветные путешествия по родному городу, по возможности уцепившись за нянину руку, чтобы с изумлением увидеть уже не столько красное, сколько пепельное знамя Шуцбунда (которому не суждено, в отличие от феникса, из этого пепла возродиться) на бывшем императорском смотровом плацу, знамя, провожаемое песнями, которые детскими уж никак не назовешь. «Пойдем на Шмельц, моя любовь, / Тебе раздвину ножки вновь»; и чтобы увидеть домовладелицу Жозефину Виммер почти на той же высоте, что и принца Евгения, правда, лицом в противоположную сторону; и увидеть Матросика, исчезающего с тротуара с такой скоростью, как это бывает лишь при трюковой съемке в кино.

— Такими средствами вы всего лишь превратите и без того бледного ребенка в ребенка нервного, — говорит педиатр. — Продолжайте давать ему за четверть часа до еды по две столовые ложки морковного сока.

Какое уж тут, к чертям, «продолжайте»! После глубочайшего разочарования, испытанного дедушкой Руди, когда и утром так и не воспоследовало никаких приказов; после окончательной утраты голоса Жозефиной Виммер, попусту прооравшей несколько часов на площади Героев, но так и не сумевшей сконцентрировать исключительно на себе внимание ефрейтора Адольфа Гитлера, тяжело отравленного люизитом в 1918 году, — его отвлекали тысячи и тысячи других голосов, тысячи и тысячи ликующих голосов на всем пространстве между лошадьми принца Евгения и эрцгерцога Карла; после той вспышки страшной радости, которая накатила на Бруно Виммера при взгляде на развернутое наконец знамя с германским крестовым пауком и после оказанной им любовной услуги, — какое уж тут «продолжайте»!

Все это, до и после, позже и раньше, перед захватом власти и после него, сзади и спереди, вкривь и вкось мне пришлось позднее мучительно сопоставить и соединить друг с дружкой. Люди попусту требуют, чтобы молодежь оказывалась в каждую эпоху на гребне волны, и вечно эту самую молодежь такого шанса лишают. Да ведь и возвращение моего черноглазого детского города, я хочу сказать — моего города детства, его, условно говоря, обратное приращение к белокурому материнскому пирогу между верхним течением Дуная и нижним течением Рейна, исторически значимый победоносный приток тевтонов в Тевтобургский лес означает наступление Нулевого года, — а чудесный пирог материнской страны под названием Германия раскинулся между вершиной Цуга и горой Килиманджаро (позднее я научился чтению только затем, чтобы собственными глазами удостовериться, что в календаре Немецкого колониального союза значится: самой высокой горой во всей Великой Германии является Килиманджаро).