Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры

Строго говоря, комнатой становится для эмигранта железнодорожное купе, здесь-то все и разыгрывается;

Скажем: плаванье по просторам Сарматского моря и моментальные снимки в фотоальбоме, которого на самом деле не существует!

В купе второго класса на перегоне между Грацем и Шпильфельд-Штрасом Матросик позволяет себе размечтаться столь самозабвенно и даже посапывающе, как самый обыкновенный путешественник в лишенные малейшей героики времена, упершись взглядом в метеоколонку «Венской газеты» со сводкой гидрографического отдела муниципального управления земли Нижняя Австрия за 2 мая 1938 года. Для Дуная с притоками там приводятся следующие величины: в Регенсбурге вода поднялась на 25 сантиметров, в Деггендорфе — на 121, в Пассау — на 237, в Шердинге — на 124, в Энгельхартсцелле — на 94, однако в Линце опустилась на 66 сантиметров, а вот в Маутхаузене поднялась на 82, в Штайре — на 74, однако в Штайне опустилась на 6, в Вене под Имперским мостом — на 26, в Вене под Шведским мостом — на 4, однако в Хоэнау поднялась на 250 и в Ангерне — на 116. Уровень воды в Дунае почти не изменился! Этот в высшей степени нейтральный факт разъяснен в газете, на его вкус, чересчур скупо и слишком убористым шрифтом; раньше, выслушивая гидрографическую сводку по радио, — перед началом или по окончании последних известий, — он всегда скучал, переминался с ноги на ногу, ему хотелось выключить приемник; зато теперь ему мало, зато теперь ему хочется продлить этот перечень, продлить искусственно, — потому что он понял: наряду с сугубо нейтральными величинами по метеосводке пробегает то здесь, то там последняя искорка вроде бы уже сломленного духа австрийского Сопротивления, — вопреки свершившемуся капитулянтскому вовлечению и подключению страны в жизнь немецкого, общенемецкого рейха, вопреки «аншлюсу», — эта искорка проступает и просвечивает даже здесь, лишая силы неизменные физические законы природы. Дело вот в чем: даже теперь, почти два полных месяца спустя после «Великого воссоединения», здесь упоминается гидрографический отдел муниципального управления земли Нижняя Австрия. Из гидрографической сводки Матросику в последний раз удается дистиллировать образ нижне-австрийского муниципального начальника, — в бакенбардах, подобающих аристократу, избравшему чиновное поприще, с пафосом неподкупности в качестве альфы и омеги большой политики, с прямой спиной, наверняка чтобы подать прямой пример новобранцам императорской и королевской армии, — удается дистиллировать его, как глоток спиртного из фляжки на императорской охоте, тогда как по всей Нижней Австрии, она же Юго-восточный округ Германского рейха, уже носится коричневой кометой с хвостом из серебристых звезд-мерседесов господин гауляйтер… Да и сама земля Нижняя Австрия, которой дозволили оставить в названии эпитет «нижняя», отцепив «Австрию», как бесполезный вагон товарного поезда, уже превратилась в землю Нижний Дунай!

Матросику хочется однако же забыть о сомнительной номенклатуре названия гидрографической службы и ознакомиться с уровнем воды ниже по Дунаю, ниже, а значит, вне компетенции новой власти, — лишь бы не заглядывать в отдел политики «Венской газеты». Он судорожно размышляет над тем, как соотносится с ординаром уровень воды где-нибудь между Пресбургом и Будапештом, можно ли назвать и признать его не выходящим за рамки всегдашнего в районе Мохача, Нойзаца или Землина, и не окажут ли косовские весенние бури с силой ветра в 9 и 10 баллов, которых традиционно опасаются, столь пагубного воздействия на весь бассейн Дуная между Железными Вратами и Турну-Северином, что точные сводки станут невозможными в принципе. Если бы только удалось посреди пресловутой косовской бури очутиться в безопасности на островке Ада Калех длиною в две тысячи метров, осененном и подавленном высоким минаретом мечети, на островке, затерянном между Орсовой и Железными Вратами, — так вот, если бы удалось такое, то остались бы только боль и печаль из-за того, что остров политически блаженных так мал и ни на что не годен, мал и негоден настолько, что его просто-напросто упустили из виду, заключая мирный договор 1878 года, вследствие чего он до 1912 года принадлежал Турции; однако, вопреки столь замечательной перспективе, нельзя же и впрямь эмигрировать на остров Ада Калех: хотя оказаться забытым силами мировой политики на целых 34 года, что лишь ненамного меньше нынешнего возраста Матросика, — ситуация воистину неописуемо прекрасная и, может быть, еще более волнующая, чем самая безумная мечта об обретении политической нирваны в Центральной Европе! Так что более реалистическим занятием, не исключено, является прилежное продолжение прежней забавы: окунать свинцовый лот, замеряя уровень воды где-нибудь на островках в дельте Дуная, между Измаилом и Сулиной, посреди охотящихся на рыбу пеликанов, с тем чтобы в дальнейшем выйти в открытое море, а значит и на свободу. Причем далеко не обязательно море должно оказаться Черным, это может быть любое из первозданных морей, простиравшихся и бушевавших некогда на пространстве от Вены за внешним краем Карпат до самого Черного, а затем и Каспийского, а затем и Аральского морей, — Понтийское или Сарматское море, — в тысячелетней, да нет, в миллионолетней перспективе дотошная точность географических названий, подобающая скорее справкам в полицейской картотеке, лишается определяющего значения, главное для меня во всем этом — тот научно доказанный факт, размышляет Матросик, что уровень этого немыслимо бескрайнего моря был на сто метров выше, чем шпиль собора святого Стефана.

Улицы древнего города нибелунгов оказываются таким образом ничем иным, как расселинами на дне морском, расселинами, густо заросшими кораллами, и Жозефине Виммер больше не взобраться на бронзовую лошадь принца Евгения, — хоть и забралась она достаточно высоко, чтобы заглянуть под хвост, — ей приходится оседлать морского конька, чтобы прибыть из Пётцляйнсдорфа на площадь Героев, где как раз вчера впервые прошло всегерманское празднование 1-го мая, — и у подножия гигантского Майского дерева, в треугольнике между сразу как бы съежившимися монументами эрцгерцога Карла, принца Евгения и памятником Неизвестному Солдату у внешних крепостных ворот, образовалась кристаллическая соляная корка, которую по крупинке слизывают морские коровы. И ортсгруппенляйтер Вавра уже не в силах вскинуть руку в нацистском приветствии посреди Пётцляйнсдорфской аллеи. Обе руки понадобились для мощных взмахов, чтобы догнать в воде легионера Рихарда Виденцки, которому он пособляет в возведении подводного замка на месте нашей конфискованной квартиры! Инвалиды войны, выставленные в мышино-серых инвалидных колясках на привилегированные места перед фасадом нового Хофбурга, аккуратно расставленные посреди декоративных лавров и пальмовых ветвей и тоже изготовившиеся выбросом руки вперед поприветствовать фюрера на чисто немецкий лад возле живописно возвышающегося дворцового остова, вынуждены привинтить гребные лопасти к бортам колясок, чтобы убраться с площади Героев восвояси. И самому Адольфу Великому пришлось бы нырнуть за этой жемчужиной среди остальных городов с балкона нового Хофбурга, — «Не сомневайтесь, этот город я рассматриваю как подлинную жемчужину», — и поначалу от него ничего не осталось бы, кроме жемчужной гирлянды воздушных пузырьков, да и те недолго просуществовали бы в своей переменчивой форме на морской глади, и как знать, может, он и не вынырнул бы совсем? Однако не стоит прикипать сердцем к городам, опустившимся на дно морское, говорит себе Матросик, эти метаморфозы, которые я разыгрываю на сто метров выше шпиля святого Стефана и все же под поверхностью моря, в лучшем случае превращают мой родной город, гитлеровскую Вену, в город нибелунгов, город моих еврейских предков — в Вену понтийскую или в Вену сарматскую. А поскольку Вена, как известно, остается Веной, то никакие тысячелетья не в счет!