Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры

Лошадки аттракциона, морды которых внезапно превратились в лица сорокалетних жительниц Вены, почувствовавших нынешней весной политический и религиозный пыл, радостно ржут, приветствуя новую центральную фигуру. Лошадка Жозефина Виммер взывает: «Взберись на меня, взберись на меня, взберись на меня еще разок, мой принц Евгений, мой Радетель Рейха, ты и без того — на самом верху, но взберись еще разок и на меня тоже, теперь у нас дело сладится, а мне не придется торчать под хвостом, ты и так уже на самом верху, взберись же на меня, у нас дело сладится, взберись же, взберись!..»

А карусельный пони Аристид Лапине, французский дипломат и переводчик Гете, ржет на собственный лад: «Смотрю с бастиона на вольный простор». А белый жеребец Рикки Тедеско под красным седлом, напудренный и накрашенный салонно-цирковой жеребец, машет хвостом, а из свежеприпудренного лошадиного оскала выскакивает только что сочиненный стишок:

Легионер Виденцки и ортсгруппенляйтер Вавра: группа пожирателей супа с клецками (строго говоря, эту группу можно обнаружить только в Призрачном поезде перед панорамой мессинского землетрясения и у большого пещерного водопада, однако сегодня и они попали на карусель Калафатти, великого фюрера), однако Вавра и Виденцки пожирают вовсе не клецки, а хрустящие на зубах хлебцы в форме крестов, звезд Давида и серпов с молотами, а застольная песня у них такая:

Густи Вавра из стоящей рядом корзиночки подбрасывает все новые и новые хлебцы в супницу, украшенную пшеничными колосьями, которую расположили между собой Вавра и Виденцки.

Парочка председательствующих в изукрашенных резьбой креслах, — Эрнст Катценбергер и Бруно Виммер, — раскачивают из стороны в сторону коляску, в которой сидит другая парочка: шоттенрингская Мария и Германия-с-Загипсованной-Рукой (та, что с Мариахильферштрассе). Виммер кричит: «Поднять!» Катценбергер подхватывает: «Взять!» Относится ли этот приказ к открытому как варежка рту Германии-с-Загипсованной-Рукой или к толпам зевак с Мариахильферштрассе? Германия все салютует загипсованной рукой, салютует на немецкий лад, однако молча. И новый приказ Катценбергера («Проглотить»), относится ли он к загипсованной руке, или Катценбергеру хочется, чтобы и сама Германия омолодилась, осталась молодой навеки или самое меньшее на тысячу лет, на все время, которое просуществует новый Рейх? Шоттенрингская Мария ведет меж тем не вполне членораздельно собственную партию:

— Клиент с сотней гульденов, это все, что тебе нужно, старая кошелка, да только нынче такие перевелись!

Шмёльцер с Новой Звезды, ставший теперь владельцем аттракциона (с тростью в руке и с золотой серьгой в ухе), мечется между фигурами с неумолчным криком: «Прошу заплатить, прежде чем все здесь закрутится, прошу заплатить заранее!» Звучный голос Короля авторучек (а сам Король раскачивается в карусельном троне-качалке) твердит неизменное:

— Господин прокурор, я настаиваю на своем аресте!

Меж тем владелец карусели Шмёльцер, которому удалось собрать деньги с публики, намеревается выйти на середину, позвонить в электрический звонок, возвестить о начале, привести в действие электропривод, одновременно запускающий и карусель, и шарманку с Баденвейлерским маршем. Он открывает деревянную дверцу на теле Гитлера-Калафатти, и внутри обнаруживаются часовой механизм, электропривод и шарманка, и это видно всем, и сейчас карусель должна завертеться, но у самого края карусели внезапно появляется доктор Химмельрейх под большим златотканым саваном-балдахином, который поддерживают четверо эсэсовцев, один краше другого. Химмельрейх орет:

— Отставить! Отставить! Ваше величество Король авторучек, я обращаю ваше внимание на то, что, адресуясь к официальным инстанциям, следует прибегать к обращению «Хайль Гитлер!»

Одновременно группа белокурых красавцев-эсэсовцев с украшенным черепом и костями штандартом «Верхняя Бавария», в черной парадной форме с белыми аксельбантами, берет карусель штурмом. Элитные воины, как благовоспитанные детишки, седлают лошадок, они садятся верхом на лошадку Жозефину Виммер, на пони Аристида Лапине, на Рикки Тедеско, а к Шоттенрингской Марии и Германии-с-Загипсованной-Рукой они подсаживаются в коляску и принимаются кататься. Вот только Короля авторучек они стаскивают с трона и швыряют на пол, а он, салютуя рукой, кричит: «Господин прокурор, я настаиваю на своем аресте! Хайль Калафатти!»

И только теперь, после того, как Химмельрейх поощрительно кивает головой, карусель начинает вертеться, тем самым доказывая справедливость слов Карла Маркса: «Австрия — это немецкий Китай», доказывая ее пусть только в воспаленных эмигрантских фантазиях Капитана Своей Судьбы, в которых произошла калафаттизация некоего А. Г., уроженца Браунау-на-Инне.

Тук-тук… тук! В конце концов заклиненный затвор рамы и оконное стекло со свистом ушли в металлическую прорезь. У Капитана Своей Судьбы успел даже засориться глаз, прежде чем поезд прибыл в конце концов на пограничную станцию. И вот он идет, отчаянно теребя веко, к пограничному шлагбауму, удивляясь, что тот по-прежнему выкрашен в красно-бело-красные полосы. Рейхсфюрер организовал все и подумал обо всем, вот только предательская расцветка пограничного шлагбаума у деревянного моста через Мур на границе республики Австрия и королевства Югославия осталась им до сих пор, судя по всему, незамеченной. Этот шлагбаум поднимают перед Капитаном Своей Судьбы и опускают у него за спиной, пока он пешком идет по скрипучему деревянному мосту, а штирийский носильщик, держа оба чемодана и большую кожаную сумку, ковыляет рядом. А вот уже и красно-бело-синий шлагбаум, югославский пограничник проверяет документы исключительно для проформы: он понимает, что перед ним важный господин, получивший визу на морские купания, он приветливо салютует, Капитан садится в штирийскую коляску с поднятым верхом из черного брезента и отправляется (господа его уже дожидаются!) в замок Винденау, куда он, как известно, приглашен Паулем Кнаппом-младшим на «каникулы от политического самосознания».

Вселение Капитана, а затем и его жены, Капитанши, в комнату для гостей в замке Винденау оказалось ритуалом, настолько отдаленным и в географическом, и в душевном смысле от моей тогдашней жизненной позиции младенческого «я», насколько были бы далеки мистические поиски истинного далай-ламы в Тибете! И, следовательно, ничего удивительного в том, что я перехожу на иную, более близкую жизненную позицию, а именно, на свою собственную, и избираю соответствующий угол зрения: я сижу на веранде домика Ханса Роберля у озера Грундльзее и раскрашиваю акварелью бурые еловые шишки в красные, зеленые, синие и желтые тона. Раскрашенные шишки заберет Сосед (я живу здесь, на альпийском озере, у бабушки с дедушкой с материнской стороны и под надзором нянюшки), разложит их на мху в картонной коробке из-под мыла, обернет коричневой упаковочной бумагой и отправит моим родителям в замок Винденау, за границу, — что это за волшебное и вместе с тем непостижимое слово — заграница! Мое младенческое «я» раскрасило шишки ко дню рождения Капитана, их разложили на мху на кухонном столе, как фигурки игрушечных крестоносцев, павших в бою и приуготованных к героическому погребению, и отослали, не ломая голову над тем, как именно истолкует отец этот «привет с родины» (по образцу надписей на кофейных чашках в кухне у Роберля — «Привет из Гмундена», «Привет из Бад Ишля», «Привет из Аусзее»).