Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры

Но великие потрясения, — мир, война, биржевой крах, смена государственного устройства, ликвидация классов, бегство, потеря так называемой Родины, возвращение, революция, тираноубийство, явление нового Бога или воскресение старого, — редко вторгаются в повседневность в своей стремительной однозначности, провозглашая, как театральные персонажи. — «А вот и мы»! Они не столько появляются, сколько проявляются, причем проявляются мало-помалу, подобно тайному агенту полиции, приходящему на собрание, естественно, в штатском и неприметно пристраивающемуся где-то в задних рядах. И обнаруживаем мы такого агента, только когда он внезапно поднимается с места и лично руководит производимыми в зале арестами. «Ага, — говорим мы тогда, — а ведь он, должно быть, был тут с нами, среди нас, с самого начала!» И пусть газетные заголовки орут во весь голос: «ВОЙНА, МИР, РЕВОЛЮЦИЯ, ПОКУШЕНИЕ НА ЖИЗНЬ МОНАРХА, УБИЙСТВО ПРЕЗИДЕНТА, ИЗВЕРЖЕНИЕ ВУЛКАНА», — я давно понял, что повседневная жизнь воспринимает все это вполуха, пока события не начинают затрагивать каждого персонально. Жена Матросика и Капитана утверждает, что все великие политические потрясения ухитрилась пережить в кресле у парикмахера, в парикмахерской на Кольмаркте в Вене. Например, 12-е февраля 1934 года, тогда из фена внезапно перестал подаваться горячий воздух, потому что рабочие перерезали центральный электрокабель, трамваи застыли на месте, и это стало сигналом к всеобщей забастовке и массовому насилию: — К счастью, мы сегодня своевременно помыли вам волосы, мадам, и они практически уже успели высохнуть, — с явным облегчением сказала парикмахерша, а в те же минуты вооруженные лево- и праворадикалы уже высыпали в пригородах на улицы из своих тайных арсеналов на чердаках и в люках городской канализации…

«Отчаянная попытка политического самоутверждения силой оружия», — значится по этому поводу в современном учебнике истории для старших классов общеобразовательной средней школы, и заскучавший ученик, перелистывая страницы учебника, обнаруживает уже на следующей: «Конец Первой республики».

Может быть, именно эта чисто подсознательная перспектива позволяет младенческому «я» рассматривать как сугубо личные сугубо повседневные события и самое долгое в его тогдашней жизни железнодорожное путешествие, предпринятое осенью 1938 года, — из Бад Аусзее через Лизен, Зельцталь, Леобен, Брук-на-Муре в Грац и обратно (все еще в сопровождении Соседей), а потом — тем же маршрутом, которым за несколько месяцев до этого проехал Капитан, а затем и Капитанша, — вплоть до самой границы.

Из череды повседневных событий выпадает лишь переход по деревянному мосту с левого берега Мура на правый. До великогерманского пограничного шлагбаума меня довела внушающая доверие рука дедушки, за нее, за эту руку, я имел возможность ухватиться в любую секунду в ходе вышеописанного путешествия по железной дороге, правда, не так уж часто я за нее хватался, мне было достаточно осознания того, что за нее всегда можно ухватиться. А здесь, у пограничного шлагбаума, она меня оставляет, и дружелюбно улыбающийся пограничник пропускает меня под шлагбаумом, который, конечно же, не имеет смысла поднимать из-за такого малыша; и вот я уже на деревянному мосту: я, и больше никого. Мгновение ужаса, как бывает с парашютистом, которого вытолкнет в открытый люк инструктор. Я вспоминаю бревенчатые перила с треугольными опорами с наружной стороны, щели между бревнами, взгляд сквозь которые вниз, на течение реки, вызывал головокружение, и мой плащик с алой подкладкой, с зеленым воротником, на трех кнопках, — когда я нырнул под шлагбаум, капюшон плаща упал мне на глаза.

Я вообще не помню, как я шел, не помню, как переставлял ноги, как оборачивался, чтобы помахать деду или еще как-то иначе вернуть к жизни вытолкнутое на мост младенческое «я». Очевидно, что я каким-то образом все же перебрался через мост, возможно даже, что это заняло не слишком много времени, — и вот я уже вижу Капитаншу, собственную мать, за югославским пограничным шлагбаумом, она призывно машет мне обеими руками, подавая сигнал, чтобы я наконец форсировал границу. Или решающим стал тот миг, когда подняли красно-бело-синий шлагбаум? И мою мать пропустили на мост шага на два, на три и позволили ей призывно помахать мне уже оттуда? И в награду отважно перешедшему границу его заключили в объятия и осыпали поцелуями? Видимо, так все и было, но я вновь помню себя уже только сидящим в машине между матерью и управляющим замка Винденау, помню, как внезапно обратил внимание на шелковые, бежевого цвета, чулки матери, а все остальное остается где-то далеко вверху над моей макушкой, на уровне юго-восточного шлагбаума великого рейха.

Хотя бы по этой причине мое приближение к замку Винденау можно назвать прежде всего унизительным, в отличие от торжественного приезда епископа варасдинского и других словенских или зарубежных знаменитостей. Строго говоря, как раз слово «приближение» здесь и неуместно; дети не подъезжают и не приезжают, детей привозят. В моем случае привозит управляющий Франц Штриттар в пузатом мини-автомобильчике местного производства, привозит с пограничного моста в замок. Привозит, и потом меня ведут мимо высокого, до потолка, камина в холле, проводят по лестничным маршам и доставляют в комнату, погруженную в текуче-зеленую тьму, потому что за окном в замковом парке растут платаны и вязы. И в этой комнате оказывается высокий камин довольно своеобразной конструкции: в стенной нише два закопченных железных стояка, на которые позже, потому что сейчас еще тепло, положат распиленные на чурбаки бревна. Из двери, кажущейся младенческому «я» огромными воротами (и раскрывают ее, подобно настоящим воротам, лишь на одну половину, другая закреплена в дверном проеме намертво), ступаешь на циновку, точнее, на одну из нескольких красных обшарпанных циновок из кокосового волокна, кажущихся подъездными дорожками в глубину комнаты; одна из дорожек ведет к расписанному цветами фарфоровому рукомойнику, в котором в дневные часы стоит фарфоровый кувшин с водой, а сверху балдахином свисает личное полотенце с красной монограммой; другая дорожка ведет к встроенному в стену барочному комоду на полированных деревянных шарах вместо ножек. Как ларец со святыми дарами в церкви, этот комод неизменно заперт. Третья дорожка обозначает путь к четырехугольному объекту в самом дальнем углу комнаты; изголовье и изножье этого объекта имеют форму арфы, а на нем самом под темно-зеленым покрывалом бугрятся два свернутые в трубку матраса — это моя кровать. И еще одна кокосовая дорожка, упирающаяся в противоположную стену, — может быть, здесь умеют ходить сквозь стены? Замковая комната для гостей, которая мало-помалу может превратиться в замковую детскую для моего младенческого «я», но пока суд да дело, ему все еще боязно, потому что как знать, далеко ли отсюда комната Капитана с женой, где она находится, а может, и вообще не в замке, а в холостяцком флигеле или в каком-нибудь из прилегающих зданий, разбросанных здесь и там по парку, где-то между хозяйственными постройками и конюшнями? Определить это оказывается невозможным. Именно это моему младенческому «я» и хотелось бы узнать в первую очередь, однако все вылазки заканчиваются в соседских детских, а за пределы помещений, предназначенных для детей, никак не выйти. Да и чтобы попасть в комнату к кнапповым двойняшкам, надо пройти не по прямому коридору, но по нескольким коротким лесенкам, обойти округленную на повороте барочную стену, и все это ниже расположенных на уровне земли и снаружи несколько выступающих вперед амбразур в массивной внешней стене. Даже этот путь требовал известного мужества, а пребывание в двух комнатах, отведенных близнецам, не могло служить достаточным вознаграждением моему «я» из детской гостевой, потому что французская гувернантка следит за тем, чтобы здесь не смели говорить по-немецки, а близнецы Марсель и Рене вечно смеются собственным шуткам на французском языке так оглушительно, что мне неизменно кажется, будто они смеются надо мной, хотя по-французски я не понимаю. Поэтому мне куда сильнее нравится отправляться в путь по четвертой кокосовой дорожке и вместе с нею исчезать в стене. То есть там я обнаруживаю еще одну дверь, оклеенную обоями, пройдя через которую, попадаешь в темный и затхлый коридорчик, где, нащупав еще одну дверь и нажав на ручку, воровато прокрадываешься в ванную и прислушиваешься, легла ли уже спать или все еще бодрствует Ирена, которая хоть и на два года старше, чем я, но со мной играет. Как правило, она еще не спит. Она показывает мне своих крохотных фарфоровых собачек в фарфоровых ошейниках, у нее есть даже черный фарфоровый пудель на розовом фарфоровом поводке. От осмотра фарфоровых собачек легко перейти к другим играм, ради чего Ирена встает, спрыгивает с кровати, задрав ночную рубашонку, лезет под стол, где стоит корзинка для бумаг, вытаскивает ее на середину комнаты и отправляет меня за второй корзинкой для бумаг. Как только обе корзинки оказываются рядышком, мы можем приступать к игре «Ступай-на-горшок». Мы задираем рубашонки и садимся на корзинки, как на горшок, а фарфоровые собачки, расставленные по полу вокруг нас, играют роль зевак. Конечно, мы не выпускаем ни капли ни из передней, ни из задней дырочки, мы просто притворяемся, все это понарошку, ночные забавы «человека играющего» из числа обитателей замка, но, в соответствии с возрастом, вполне невинные. Иногда мы чуть приотворяем другую дверь и слушаем, не идет ли кто, слушаем подолгу и бываем счастливы услышать издалека стук посуды, — на много этажей и на расстоянии великой тьмы от нас ножи и вилки стучат по фарфоровым тарелкам и блюдам, ложки зачерпывают из фарфоровых супниц, то и дело звучит хрустальный аккорд бокалов, звуковую гамму обостряют раскаты смеха: акустика ужина наших родителей, дядюшки Пауля Кнаппа и тетушки Сони, а может быть, и других взрослых, которых мы, однако, не знаем. Этот звон к вечере, исполненный, разумеется, глубоко светского смысла, затягивался порой надолго, что позволяло и нам не спешить с прекращением игр, лишь время от времени прислушиваясь: тарелки все еще стучат.