Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры

— Браво, — повторяет Зигфрид.

— Конечно, браво, однако его путь в Цюрих пролег через Дахау, об этом он и пишет!

И вдруг Капитан принимается говорить, причем настолько сбивчиво, что Паулю и Зиги, Соне и Женни и даже Капитанше приходится предположить, что он еще перед ужином успел изрядно приложиться к иерусалимскому рислингу. Почти полностью спятив, он начинает рассказ с «бегом марш», — то есть с совершаемой в темпе бега погрузки тяжестей в кузов грузовика, с «рытья в темпе» под надзором лагерного старосты, с избиения блокфюрером, которое приводит к почечному кровотечению; полностью спятив, он рассказывает о враче, о хорошем хирурге, о человеке в белом халате, в хромовых сапогах и с револьвером у пояса, о колючей проволоке, через которую пропущен ток, навсегда перечеркивающей возвращение на свободу, а затем, истерически расхохотавшись, Капитан докладывает, что Монти даже сейчас не в силах отказаться от прелестей сравнительного литературоведения, что видно из постскриптума, в котором тот пишет, что, строго говоря, не происходит ничего нового, потому что все это значится в плутовском романс XVII века у Гриммельсгаузена: лягушачьи прыжки, развешивание людей по деревьям, приказ лазать вверх и вниз по одной и той же лестнице, а также совет избавиться от жажды, выпив мочу товарища по заключению. И в качестве заключительного бонмо: он, Монти, называет все это восстанием немецкой задницы против немецкой физиономии. Затем Капитан хватает полный бокал и стоя осушает его.

— Тебя и самого сегодня жажда замучила, — замечает Соня лишь затем, чтобы прервать наступившее молчание.

Эти анархические излияния незнакомого мне лично Монти, льва из литературных салонов и импресарио, которому только что довелось ненадолго угодить под жернова, необходимо истребить из памяти, думает Пауль Кнапп, хотя бы только для того, чтобы не привнести в здешний повседневный ритуал тамошнее безумие. А вслух он произносит:

— Зиги, как насчет парного матча завтра утром?

— Зачем спрашивать, — отвечает тот, — я всегда готов!

— А ты, Соня, не забыла пригласить ветеринаров — нашего и мариборского? Они как-никак здесь лучшие игроки!

Соня говорит, что не забыла, и добавляет, что коляска выедет за мариборским ветеринаром уже в семь утра с тем, чтобы мужские пары смогли начать свой матч своевременно. Так они и остаются каждый при своем: распространяющий душевную смуту Капитан пристыжен хладнокровным спортивным духом владельца поместья, а сам Пауль Кнапп-младший, которому как хозяину приходится постоянно доказывать собственное превосходство, расстроен анархическими излияниями, в которых, возможно, и есть зерно истины, но ровным счетом ничего не поддастся проверке. Заключительным аккордом является указание, сделанное Соней Женни и Капитанше:

— Значит, в полдесятого в холле, и не опаздывайте. МЫ пойдем на почту и возьмем с собой на прогулку детей!

В Дахау стену барака № 9 украшает памятное изречение:

«ПУТЬ НА СВОБОДУ ОТКРЫТ, А ЕГО ВЕРСТОВЫЕ СТОЛБЫ НАЗЫВАЮТСЯ ПОСЛУШАНИЕ, ПРИЛЕЖАНИЕ, ЧЕСТНОСТЬ, ПОРЯДОК, ЧИСТОТА, ТРЕЗВОСТЬ, ОТКРОВЕННОСТЬ, ЖЕРТВЕННОСТЬ И ЛЮБОВЬ К ОТЕЧЕСТВУ».

Тема статьи в лагерной газете: «Обращение в новонемецкую веру узника концентрационного лагеря Дахау», автор статьи — сам новообращенный (при активном содействии лагерной администрации).

«Я исполнен Послушания, потому что изо дня в день безропотно сажусь за работу — к ящику, наполненному согнутыми гвоздями; я исполнен Прилежания, потому что за час мне удается при помощи молотка распрямить все гвозди, а затем вновь согнуть их клещами, мне именно для этого и выданными, затем вновь распрямить, вновь согнуть, распрямить, согнуть, и так далее, 16 раз в день я распрямляю согнутые гвозди и сгибаю прямые, я так честен, что не забываю провести половину этой процедуры и в семнадцатый раз, что, поскольку я исполнен Честности и Порядка, называется у меня „подготовкой к завтрашней работе“.

Моя Честность заходит столь далеко, что я ни разу не забираю с собой в барак, на нары, ни единого гвоздя — ни согнутого, ни распрямленного. Это не было бы соблюдением Порядка, напротив, это стало бы нарушением Порядка, это привело бы к нарушению Порядки, в котором надлежит развешивать по утрам свернутые под прямым углом одеяла, одним словом, это стало бы нарушением лагерного порядка, а значит, и Порядка как такового. Это стило бы покушением и на Чистоту, ибо при помощи гвоздя, прямого или гнутого, вечером, по окончании рабочего дня, или даже на следующее утро, на аппельплацу, можно поранить одного из своих товарищей или себя самого, а в таком случае он (или я) замешкались бы с выходом на работу и этим оказались бы поставлены под сомнение наше Послушание, наше Прилежание и наши Честность, и дело тут не в гвозде, распрямленном или согнутом, дело в соблюдении или нарушении Порядка! В подходе к таким вещам я исполнен Трезвости, ибо моя исполненная Послушания, Прилежания и Честности трудовая деятельность если и не способна обеспечить окончательную победу над противниками по расе, то может ее, по меньшей мере, ускорить. Подобную Откровенность позволяю я себе даже в качестве лагерного узника!

А поскольку у меня по-прежнему все еще ощущается некоторая нехватка Жертвенности, если уж прибегать к прежнему обозначению верстовых столбов, которым мы с товарищами по скверной привычке былых времен все еще то и дело пользуемся вопреки лагерным предписаниям, отмечая подобными вехами путь к свободе в соответствии с лозунгом, вывешенным на бараке № 9, вместо того, чтобы, повинуясь предписаниям, забыть о свободе раз и навсегда, обращаюсь я в данных строках к лагерной администрации и к руководству лагерной газеты с нижайшей просьбой: вплоть до окончательного решения моей правонарушительской судьбы, которое, не исключено, будет ускорено наложением на меня дополнительного дисциплинарного взыскания, избавить меня от необходимости декларировать Любовь к Отечеству, прошу прощения за использование иностранного слова».

Вопреки этому письму Монти, сеющему смятение, назавтра, ровно в полдесятого утра, все собираются в холле. Мы, дети, тоже здесь и радуемся предстоящей прогулке на почту, хотя вскоре и выясняется, к нашему детскому сожалению, что пройдет прогулка исключительно в материнской и нашей, детской, компании. Пауль Кнапп распорядился подать Капитану и себе красную английскую спортивную машину; он решил съездить в Аграм [8] Аграм — немецкое название Загреба, города в Югославии, с 1526 по 1918 гг. принадлежавшего Габсбургам. . Письмо Монти возымело определенный эффект: строго говоря, только что миновавшую дурную ночь, в ходе которой Кнапп и Капитан ворочались у себя в постелях сильнее обычного, оказавшись сперва не в силах заснуть, а затем одолеваемые кошмарами, — ночь эту, строго говоря, можно считать своеобразным постскриптумом к письму Монти. Повседневное следование «малому распорядку» и без этого письма было достаточно невыносимым. Поэтому и выкатили из гаража красную английскую спортивную машину и, оседлав эту игрушку, помчались по пустынным, покрытым белым песком дорогам Словении, помчались по аллеям сливовых и грушевых деревьев, вспугивая ревом клаксона гусей в деревнях, где по белым стенам домов вывешены на просушку желтые кегли кукурузных початков, а крестьяне делают угрожающие жесты вослед чересчур быстрому спортивному кабриолету, поднимают с земли, случается, и камень, чтобы запустить им в машину, когда она, не сбавляя скорости, вонзаются прямо в стаю разбегающихся в обе стороны гусей. В Аграме, где на городской площади по-прежнему восседает на бронзовом коне верный императору бан Елачич, находится центральная контора предприятий Кнаппа в королевстве сербов, хорватов и словенцев, — и здесь, в Аграме (или на местный лад в Загребе), можно куда обстоятельней, чем в Винденау, поразмыслить, спланировать, вдохновиться, принять решение и, может быть, даже подумать всерьез о том, как быть, если война все-таки разразится, когда именно она разразится, затронет ли здешние места, если все-таки разразится, и вообще не укорениться ли в здешней столице в профессиональном, общественном и персональном смысле.