Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры

«Как делают политику? — Прирожденный государственный муж является прежде всего знатоком — знатоком людей, ситуаций и вещей. У него имеется кругозор, без колебаний и сомнений охватывающий весь спектр возможностей. Знаток лошадей с первого взгляда на животное ухватывает его суть и знает, каковы его перспективы в предстоящем заезде. Игрок бросает один-единственный взгляд на противника и безошибочно угадывает его следующий ход. Делать надлежащее, не обладая достаточным „знанием“ уверенной рукой незаметно натягивать или отпускать поводья — такова полная противоположность дару, который присущ теоретику. Тайный ритм становления в нем самом и в исторических событиях одинаков. Они друг о друге догадываются, они друг для друга созданы. Человеку фактов никогда не угрожает опасность заняться политикой, основанной на чувствах или на идеях. Он не верит в высокие слова. Вопрос Понтия Пилата постоянно витает у него на губах».

— О каком вопросе тут речь? — с невинным видом вопрошает Женни Ледерер.

Этого, к сожалению, никто не знает, а снимать с полки Библию для обстоятельного анализа тоже не хочется, поэтому Соня продолжает чтение:

«Истины — прирожденный государственный муж стоит по ту сторону истинного и ложного».

— Геббельс, — встревает Зиги.

— Не перебивай, — говорит Пауль. — Поспорить мы сможем потом.

Соня продолжает:

«Он не путает логику событий с логикой систем. Истины — или заблуждения, что в данном контексте одно и то же…»

— Не поняла, — говорит Женни.

— Позже, Женни, позже, — на этот раз голос Пауля звучит нежно.

«…рассматриваются им лишь как духовные течения на предмет их воздействия, силу, длительность и направленность которого он оценивает и вводит в свои расчеты о судьбе руководимой им политической силы. У него есть заблуждения, которые ему дороги, но убеждения у него есть лишь как у приватного человека; никто из высокопоставленных политиков не чувствует себя в период активной деятельности зависимым от личных убеждений. „Действующий лишен совести; совести нет ни у кого, кроме созерцающего“ (Гете)»

— И это, кстати, тоже Гете, — восклицает меж тем Капитан, и тут уж позволяют себе рассмеяться все, кроме Квентина Хорнблауэр-Сомерсета, который, конечно же, прекрасно понял цитату и, более того, знает ее, однако вся ассоциативная цепочка — «Фауст» как чтение в школьном классе, обязательный поход на «Фауста» в Бургтеатр, «Фауст» Фриделя и «Библиотека классической немецкой литературы» в изданиях с золотым обрезом как радость филистера — от него ускользает.

«Это в равной мере относится и к Сулле или Робеспьеру, и к Бисмарку или Питту. Великие папы римские и английские партийные лидеры, пытаясь овладеть ходом событий, руководствовались теми же самыми принципами, что и завоеватели или императоры всех времен. Из действий Иннокентия III, едва не превратившего церковь во вселенскую властительницу, можно вывести основные правила, слагающиеся в катехизис политического успеха, представляющий собой полную противоположность религиозной морали любого свойства, и в отсутствие этих правил нельзя было бы добиться ничего — никакой церкви, никаких английских колоний, никаких американских богатств, никаких победоносных революций, наконец, никаких государств, никаких партий, никакой мало-мальски сносной жизни для одного отдельно взятого народа. Жизнь как таковая, а вовсе не чья-то в отдельности, лишена совести!»

— Значит, вместо «Хайль Гитлер» можно кричать «Хайль Жизнь», — восклицает Зиги.

— Да, но только в том случае, если ты воспринимаешь Гитлера не как жизнь, взятую по отдельности, но как слово, обозначающее целый мир воли, лишенной целеполагания и тем не менее напирающей в определенную сторону, иначе твое сравнение хромает, — говорит Капитан.

— Пусть так, — раздраженно говорит Зиги. — Я спортсмен и предприниматель, да и то в столь технических терминах, как ты, не мыслю!

До более развернутой дискуссии дело не доходит, потому что у дам уже слипаются глаза, они поторапливают мужчин разойтись по комнатам, да и оба гостя из Аграма, Бернхард Айнциг и Квентин Хорнблауэр-Сомерсет, в глубине души рады отказаться от дальнейшего участия в закате Европы, по меньшей мере, нынешним вечером.

Что касается управляющего Айнцига, то про него рассказать совсем нечего, кроме того, будет замечено, что он, сам того не ведая, помог Капитанше разбогатеть на один динар, ибо прибыл в Винденау в тех самых горчично-помоечных полуботинках!

Однако можно сказать, что вместе с Квентином Хорнблауэр-Сомерсетом в образцовое хозяйство Винденау прибыла в гости сама Британская империя (по меньшей мере, внешне), — если, конечно, здесь, в Центральной Европе, можно иметь хотя бы смутное представление о столь бесконечных просторах. О протяженности британских просторов можно начать догадываться по длине ног этого джентльмена и закончить догадки по здесь совершенно исключенной невозмутимости, с которой человеком переносятся длительные периоды, на протяжении которых к тебе никто не обращается, по явному удовольствию, извлекаемому из скуки, понимаемой как добровольно принятое на себя бремя, и по вечно красным щекам, которые, как утверждает Женни, выдают испытанного морехода, тогда как Капитанша тревожится относительно повышенного кровяного давления и выражает свою тревогу вопросом, не надо ли развлекать гостя почаще и все же несколько по-другому.

— Ни в коем случае, — возражает на это Пауль Кнапп. — Я знаю его долгие годы. Дадим ему удочку, отправим на рыбалку, и он будет совершенно счастлив.

Почему Хорнблауэр-Сомерсет, отправившись порыбачить на берег Мура, неизменно вешает на шею гигантский полевой бинокль, ориентируется на местности при помощи карты генерального штаба и делает заметки, никак не связанные с ихтиологией рек Мур, Сава и Драва, догадываться как раз нельзя, хотя датировка происходящего, середина сентября 1938 года, может послужить своего рода ключиком к этой тайне. Однако он расхаживает своей походкой типичного британского джентльмена, отличающейся от принятой в Центральной Европе ходьбы, когда одна нога волочится за другой, тогда как его ноги двигаются как ножки циркуля, — он расхаживает по кукурузным полям, в одиночестве исчезает где-нибудь на лесном лугу, долгими часами выхаживает вдоль пограничной реки (словно журавль, охотящийся на лягушек) и ведет себя по-городскому вежливо, улыбчиво, по-джентльменски не чинясь, предупредительно и, в отличие от большинства европейцев, старающихся в эти дни держаться по стойке «смирно», прямую спину не держит. Словом, как ни погляди, он ведет себя джентльменом. Той же типичной походкой британского джентльмена и как раз в те же дни, когда ходил удить рыбу Хорнблауэр-Сомерсет, британский премьер-министр вошел, должно быть, в идиллическую обитель рейхсфюрера в Берхтесгадене на Оберзальцберге. Как известно, ему не хватило времени, чтобы осмотреть чудесные деревенские кресла с резьбою, увенчанною резным отверстием в форме сердца в спинке кресла, — отверстием, сквозь которое проступали самые главные коричневые рубахи во всем рейхе, — и резного человечка, а точнее, штурмовика, стоящего на столе, вскинув в гитлеровском приветствии руку, или, правильней говоря, стоящего на настольной лампе весьма внушительных размеров возле «алтаря», — и чтобы по-настоящему восхититься огромной двухъярусной печью изумрудного цвета, по скамейке возле которой разложены вышитые подушечки; у него не хватило времени даже на то, чтобы обратить внимание на ручную лань, ручную лань фюрера и любимицу всего рейха, которую рейхсканцлер неизменно угощает кубиками рафинада, прежде чем предстать перед дожидающимися перед оградой мальчиками и девочками и сфотографироваться и с ними, и с нею. Не хватило времени на все это, потому что ему пришлось без устали повторять, что великая Британская империя Его Величества никогда не вступится за такую далекую и в сущности совершенно неизвестную ей страну, как Чехословакия!