Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры

Поиски Капитана, должно быть, увенчались неслыханным успехом, потому что Аграм конца тридцатых — начала сороковых годов запомнился младенческому «я» не одной и не двумя меблированными комнатами, но бесконечной чередой таковых, — и череда эта тянется, разумеется, не в пространстве, а во времени.

Так что Аграм для меня — карточный домик, составленный из детских игральных карт, на каждой из которых изображены те или иные меблированные комнаты: у вдовы Батушич на Илице, в пансионе «Сплендид», у бородавчатой госпожи Юрак на Холме, на задворках княжеских апартаментов четы Кнаппов, у рыжеволосой Эльзы Райс на площади Пейячевича, в отеле на Слеме, в немецком пансионе Вагнеров! В каждой из этих игральных карт я просверлил дырки, пропускающие ровно столько света, чтобы даже четверть века спустя разглядеть снующие туда и сюда фигурки с четкостью, необходимой для однозначной классификации: фигурки вышеупомянутых квартирохозяек — вдовы Батушич, госпожи Юрак и Эльзы Райс, фигуры Капитанова брата, супружеских пар Кнаппов и Ледереров и Соседа, который, точно так же, как и Бруно Фришхерц, несколько раз наведывался в гости из Вены. Этот просачивающийся из пробуравленного отверстия свет падает и на второстепенные персонажи, такие, как владелец типографии Дедович, сыновья Эльзы Райс Иво и Зоран, горничные Илона и Мара, служащий немецкого консульства Регельсбергер, педиатр доктор Шпитцер и жуликоватый адвокат Зибенкович.

Бог распорядился так, что у Капитана Своей Судьбы и у его Капитанши нет, в отличие от дедушки, времени на то, чтобы, взяв меня за руку, отправиться на прогулку по городу, который для них, как и для всех остальных эмигрантов, оборачивается городом далеко не игрушечным: здесь надо прокладывать себе дорогу к новому существованию, стоять в очередях алчущих визы людей у иностранных консульств, жадно пролистывать в большом кафе «Градска кавана» зарубежные газеты в надежде натолкнуться на известие о новом покушении, — короче говоря, здесь нужно каждый день по новой проигрывать пластинку сугубо эмигрантского императива: Тебе надо — куда? Тебе надо — когда? Тебе надо — сколько (заплатить за то или за это)? Сосед, однако же, этот бывший революционер, вождь рабочих, отказавшихся от спиртного, наделенный правом решающего голоса представитель «Фонда вдов и сирот мировой войны», научился теперь, после того как его вышвырнули из парламента и заставили в 1934 году несколько недель протомиться в лагере на молочно-рисовой диете, которую ему, по его собственным словам, лично прописал представитель Иисуса Христа на земле вкупе со своими христолюбивыми вассалами в консервативной Австрии, научился оценивать большую, среднюю и малую политику исключительно по тому, в лучшую или, чаще, в худшую сторону она воздействует на его собственное и его близких благосостояние. Пребывание в плохо проветриваемых меблированных комнатах или вовсе в зачаженных сигарным и сигаретным дымом кофейнях, на его взгляд, ни в коем случае не может пойти во благо пятилетнему малышу. Судя по всему, именно по этой причине он купил на Южном вокзале в Вене билет третьего класса, прибыл сюда, в Аграм, и с грозным криком: «Ребенку необходим свежий воздух!» вырвал меня у родителей, взял за руку и принялся разгуливать со мной по всему городу.

По этой же причине я в первоочередном порядке ознакомился с теми городскими достопримечательностями, которые гарантируют избыток свежего воздуха: прежде всего, с величавым конным памятником верного австрийской короне бана Елачича на главной площади. Конечно, передние копыта бронзового коня вознесены не с такой боевитостью, как у лошади принца Евгения в Вене над площадью Героев; конечно, у подножия не нашлось своей, аграмской Жозефины Виммер; конечно, в отличие от венского, аграмский монумент не уравновешивается балконом, с которого рейхсканцлер объявил о величайшем достижении своей жизни, — одним словом, памятник верному австрийской короне генерал-губернатору Хорватии был осенью 1938 года начисто лишен всемирно-исторической перспективы, однако мне понравился лихой всадник с кривой саблей в руке, понравилось ходить вокруг него, цепляясь за руку деда. А местные жители, подмигивая, говорят друг дружке:

Причем в виду имеется бронзовый хвост коня, на котором восседает бан, — и должен признаться, что эта мирная версия бронзового конского хвоста нравится мне до сих пор тем сильнее, чем очевидней выигрывает она по сравнению с печальной ролью, выпавшей на долю хвоста лошади принца Евгения на венской площади Героев, который не только стерпел судьбоносное обращение рейхсканцлера к австрийскому народу, но и не избежал той опасности, что на его лошадь могла взобраться Жозефина Виммер, хотя фактически ей удалось залезть лишь под хвост…

Пока мы с Соседом кружим у подножия бронзового бана, с крепостной башни в Верхнем городе раздается пушечный выстрел. Он оглушительно звучит ровно в полдень, сопровождаемый небольшим языком алого пламени, который можно увидеть, быстро взглянув наверх, пока пушка не откатится назад, в амбразуру. Но никто, кроме меня, вверх не смотрит. Все и так знают: бум — бабахнуло с башни; бум — с площади Елачича снялись испуганные голуби; бум — настал полдень и жителям столицы провинции пора обедать. На меня, в отличие от уроженцев Аграма, эти залпы производят столь глубокое впечатление, что несколько лет спустя, увидев в кинохронике американский флот, ведущий орудийную пальбу при Пирл-Харборе, я спрашиваю у матери: «Зачем им столько пушек, у них что, так часто бывает полдень?»

Вокруг бронзового монумента годовыми кольцами древесного ствола расходятся ларьки еженедельной ярмарки, а крупные янтарно-желтые словенские яблоки и огромные фиолетовые кочаны хорватской капусты сложены у подножия пирамидами пушечных ядер, тогда как груши, сливы и виноград лежат в навал, свидетельствуя тем самым о непрерывной линии неиссякающего подвоза. А если поверить горничной Кнаппов Илоне, поучающей свою госпожу: «Цыплят, хозяйка, надо покупать парами, потому что мелочи на сдачу у них все равно нет!», то вся эта капустная, овощная и фруктовая роскошь произрастает, не говоря уж о воистину райских сонмищах кур, всего в паре дней езды отсюда. Тем не менее, между ларьками и у самого подножия монумента часто можно увидеть босоногих сестинских крестьян, на шее у которых висят по две-три, максимум, четыре снизки лука, — и это все, что они могут предложить на продажу, хотя сами в своих белоснежных рубахах с красно-белой вышивкой, которые носят навыпуск, выглядят столь живописно, что могут сойти за экспонаты из музея краеведения. Они на рассвете отправляются в путь из своей деревни, долгими часами бредут на босу ногу в город и терпеливо стоят тут целый день со своими снизками лука.