Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры

«Прежде чем ударить собаку, выясни, кто ее хозяин», — гласит древняя китайская пословица, поэтому, как мне представляется, Премьер-министр страны, из которой приехал Квентин Хорнблауэр-Сомерсет, полагает, будто Калькутта — это очень близко, а Прага, наоборот, — очень далеко! «Далеко» и «неблизко» принадлежат к той группе малоприятных понятий, которые ничего не проясняют, а напротив, только запутывают. Употребляя эти понятия, всякий раз необходимо делать уточняющую приписку: далеко — откуда? Выходит, Прага чрезвычайно отдалена от Лондона. Прилежный изучатель географии неизбежно делает логический вывод: Москва отдалена от столицы британского премьер-министра на еще большее расстояние, потому что ему куда больше нравится рассматривать резного человечка, салютующего по-гитлеровски в Берхтесгадене, чем тех же или еще меньших размеров комсомольца или большевика, сжимающих внушающие ужас кулаки, если, конечно, подобная путаница в окрестностях новомодного «алтаря» вообще мыслима.

Премьер-министр Хорнблауэра-Сомерсета наносит рейхсканцлеру тем же сентябрем еще ряд визитов, но настроения обитателям Винденау это не поднимает, скорее, напротив. Соне Кнапп становится невыносим наигранно непринужденный тон застольных бесед, Зиги и Пауль, пренебрегая формами общения, связующими хозяина и гостя, все чаще отчаянно переругиваются. Если бы нам в 1934 году позволили начать настоящую борьбу (под «нами» он подразумевает партию петушиного хвоста), если бы удалось создать подлинно международный гражданский фронт правых сил от Испании через Италию до Австрии, если бы то, если бы ее, если бы это… Впервые за все время Зиги перехватывает партию политического монологиста. А тогда, а тогда, — обрушивает Пауль Кнапп подлинную бурю на головы политиканов от армии, политиканов от церкви, безмозглых сторонников сословного государства, хуже чем безмозглых, потому что мозги у них птичьи, промышленников католического или ассимилировано-еврейского происхождения, да что там птичьи, у мухи и то мозгов больше; они сунули безработным по пять шиллингов на нос и почему-то решили, что те теперь отныне и во веки веков будут маршировать стройными колоннами, защищая интересы своих благодетелей, интересы так называемого Союза промышленников, почившего в бозе, аминь; эта воистину революционная буря обрушивается за Зиги Ледерера, и тому в конце концов не остается ничего другого, кроме как понурить голову, более не осененную петушиным пером, но все же воздержаться от кивка согласия, когда Пауль решает мстительно продолжить свою эскападу:

— Не проведи вы своей предварительной работы, австрийские рабочие встретили бы Гитлера ружейным огнем, но вы конфисковали у них винтовки за 4 года до того, как те понадобились!

Судя по всему, биография Авраама Линкольна уже подействовала на него в полной мере.

— Давайте лучше поразмыслим о будущем! — наконец вступает в разговор Квентин Хорнблауэр-Сомерсет.

Однако как раз будущего все сидящие за столом и страшатся, поэтому Зиги предлагает вновь заняться интеллектуальными играми.

— Давайте сыграем в игру «Кому не страшно в страшном замке», — говорит он.

— Играть так играть, — соглашается отвернувшийся было к камину Капитан. — А как играют в эту игру?

— Очень просто, — поясняет Зиги Ледерер. — В нижней неиспользуемой комнате в башне лежит на подоконнике среднего окна ключ от башенных часов.

Я гашу свет во всем замке, и все остаются сидеть за столом, кроме одного-единственного добровольца, который во тьме пробирается в башню и приносит сюда ключ как доказательство собственного мужества. Дистанция от камина до нижней комнаты в башне самая длинная во всем замке. Что ж, давайте устроим аукцион бесстрашия. Кто первый? Кто первый — раз! Кто первый — два! Кто первый — три!

Глубочайшее молчание; слышно, как переминаются ноги на шкуре белого медведя, как скрипят под ягодицами кожаные сиденья, как пощелкивают дрова в нижних ярусах штабеля, — позже, в этот же сезон, их пламени суждено взметнуться вверх и пожрать верхние поленья, — но не сейчас, еще не сейчас, кто же растапливает камин в сентябре? Слышно даже, как чиркает о коробок воровато зажженная кем-то спичка, а в остальном — тишина. Следовательно, надо предположить, что новая игра внушает опаску всем присутствующим, независимо от того, закат ли зардеет над Европой или рассвет, независимо от того, что страх перед грядущим с Востока гунном заставляет британского премьер-министра делать шаг вперед и два назад, независимо от того, что запертые посреди континента судетские немцы спят и видят, как бы прорваться к обоим немецким морям — Балтийскому и Северному, а пражские чехи, слушая речь рейхсканцлера, транслируемую из Дворца спорта, выкладывают на обеденный стол противогазы, — независимо ото всего этого компании почему-то страшно.

— Я, — внезапно вырывается у Женни Ледерер. — Я схожу!

Ей еще раз тщательно описывают дорогу к нижней комнате в башне, затем гасят свет, и остальные молча и несколько пристыженно застывают в полнейшей тьме. Через полчаса слышатся шаги Женни, а значит, можно включить свет: Женни с символическим книксеном передает ключ владельцу замка Паулю Кнаппу.

Примерно в то же самое время премьер-министр Хорнблауэр-Сомерсета доставляет на родину другое сокровище, тот самый «Мир для нашего времени», который он на обратном пути в самолете прячет среди глубоких таинственных складок закрытого зонтика и только дома предъявляет ликующему народу.

— Самое подходящее время уехать подальше от границы, — провозглашает на следующий день Квентин Хорнблауэр-Сомерсет, и действительно переселению всех трех семейств в Аграм больше ничто вроде бы не мешает. Но сначала Пауль Кнапп заводит Капитана в самый древний уголок винного погреба с тем, чтобы тот помог ему получше припрятать главное здешнее сокровище — шесть бутылок коньяка «Наполеон» 1810 года. Благоговейно, как будто они намереваются посадить мемориальный дуб, Кнапп с Капитаном роют в углу подвала яму, закладывают в нее шесть бутылок и замуровывают ее каменными плитами.

— Хорнблауэр прав, — говорит Кнапп. — Нам надо убраться подальше от границы. Однако запомни место, — когда все останется позади, мы достанем бутылки и осушим их, произнося:

— За здоровье Наполеона на острове Святая Елена!

Для комнат в замке Винденау никак не было характерно отсутствие мебели, почему же понятие «меблированные комнаты» овладевает умами Капитана и его жены только теперь, при переезде в Аграм? Во-первых, применительно к замкам никто не употребляет выражение «меблированные комнаты», а, во-вторых, супруги связывают с этим понятием брезгливый страх перед староавстрийской жизнью низов, — со съемщиками и подсъемщиками, с плохо выбритыми холостяками, с комнатушками, куда пускают только переночевать, со вдовствующими квартирохозяйками, с едва переносимыми общими уборными и с прочими ужасами тех мест, где никогда не светит солнце успеха и на всем лежит одна и та же неизбывная тень, — тех мест, о наличии которых добропорядочные бюргеры просто-напросто не помнят, но и потомки бюргеров, уже затронутые революционными настроениями, предпочитают все же не вспоминать. В-третьих, ввиду внезапного наплыва эмигрантов эти самые «меблированные комнаты» не так-то просто снять. Меж тем это совершенно необходимо, потому что пожить в гостях больше никто не приглашает.