Константин Лагунов - Больно берег крут

Эта мысль заморозила язык. Бакутин сглотнул взрывчатую фразу и сдавленно произнес:

— Я подумаю.

Понял Румарчук, что подмял строптивого начальника НПУ, и, не скрывая торжества, воскликнул:

— Вот-вот! И впредь головой вперед надо. Нам с вами еще многое предстоит. Без взаимного доверия и уважения — нельзя… Записку вам вернут. Пусть полежит в вашем сейфе до лучших времен…

В недлинной, четко сформулированной официальной речи на заключительной встрече с командирами подведомственных подразделений начальник главка даже не помянул о злополучной записке. Бакутина же расхвалил, ставя другим в пример его напористость, хватку, жажду поиска и самоотверженность. «Да, горяч. Да, срывается иногда, но тут без этого не выйдет…»

От публичной похвалы деда Бакутин пригнулся и едва не застонал. Это была плата за малодушие, за молчаливое предательство идеи. Похвала разоружала, вышибала почву из-под ног.

И как же взбодрился было Бакутин, уловив негодующие нотки в голосе Румарчука, когда тот заговорил о тех, кто, «не учитывая реальных условий, пытается прыгнуть выше головы, отрывается от жизни, утрачивает связь с возможностями и тем самым вносит сумбур и анархию, отвлекая силы на пустопорожнюю дилетантскую болтовню…».

Но и тут начальник главка не помянул Бакутина, даже не глянул на него и тем окончательно того придавил…

«Ликует теперь», — неприязненно поглядывая на Румарчука, думал Бакутин.

Но Румарчук не ликовал. За долгую, нелегкую жизнь судьба столкнула его с множеством несхожих по облику людей. И двух одинаковых обличьем не припомнил бы он. Однако по внутренней, духовной сути своей эта разноликая масса без труда делилась на три группы: тягачи, исполнители, карьеристы. Такие, как Бакутин, не подходили ни к одной группе, являя собой редчайшее исключение. Это были заводилы, отчаянные сорвиголовы, для которых воистину жизнь — борьба. Там, где они появляются, сразу все оживает, приходит в движение, резко разграничиваются силы добра и зла, и вспыхивает меж ними яростный поединок.

Заводилы — взрывоопасны, с ними всегда начеку.

Их становится все меньше, и оттого однообразней, скучней делается жизнь.

Потому и пощадил Румарчук настырного Бакутина, не зацепил его публично. Глядя на подавленного, сломленно горбящегося Бакутина, начальник главка беспокоился, как бы тот не отрекся, не сник, не стал обыкновенным толкачом либо исполнителем: карьеристом, конечно, он не будет, не та закваска.

Румарчук понимал: со всех точек зрения бакутинская идея — новое, прогрессивное в отечественной нефтедобыче. Но идея эта, при всей ее неоспоримой перспективности и выгодности, пока совершенно неосуществима. И если бы даже было принято немедленно желаемое постановление, оно все равно оставалось бы невыполненным из-за нехватки сил, средств и опыта, зато повисло бы тягостным грузом на главке, мешало, отвлекало, создавало дополнительные трудности, коих здесь и так было сверх меры.

Неукротимость, неуемность бакутинская и раздражала, и восхищала Румарчука. И, выговаривая сегодня Бакутину, начальник главка хотел не сломить, а взъярить того, чтоб еще яростней, еще одержимей подымал нефтяной Турмаган, как взлетную к своей негасимой мечте.

— Он победил, это точно, — согласился Фомин, выслушав Бакутина.

— Что больше всего гнетет, душит меня? — горячился и огорчался Бакутин. — Собственная беззащитность, беспомощность. Пока в этом кресле, я еще что-то могу, смею. А вытряхни меня, и я — нуль. Какое-то время я еще потрепыхаюсь, как бывший, — сделал ударение на этом слове, — но только бывшему какая вера? Румарчук прямо сказал: «Выставим, если не уймешься». И выставит! Шутейно. Играючи. И никто из тех, кто сейчас поддакивает, подхваливает меня — в этом на все сто уверен, — не прокукарекает в мою защиту. «Сверху видней» — вот гвоздь. Конечно, сверху видней, но ведь рыба с головы гниет…

— А чистят ее с хвоста, — вставил Фомин.

— С меня и начнут чистить, — невесело усмехнулся Бакутин.

— Чего ты хочешь? Не пойму.

— Только одного — возможности драться за свою идею.

— Дерись! У тебя поле боя — ого! И солдаты — один к одному. И оснастка — дай бог! Чем скорей подымешь на ноги Турмаган, тем ближе к своей идее.

— Такой заход предлагаешь? — просветленно, хотя все еще сомневаясь, спросил Бакутин.

— Самый верный заход, — подтвердил Фомин.

— Н-ну что ж. Если до той поры меня не вытряхнут…

— Загибаешь, Гурий Константинович. За новое, пускай и за рискованное, тебя из седла не вышибут.

— И дураку ясно. Снимут не за новаторство. За невыполнение, нарушение, провал… За моральное разложение, если хочешь. Я, почитай, два года холостякую. В наместники отцу Сергию себя не готовлю…

— Все равно не надо было с Нурией…

— Откуда ты…

— Здесь все на виду. Ладно Сабитов ее на курорте, а то бы давно прогремела баталия. Но ему шепнут. Будь спокоен. Наверно, уже настрочили. Как тогда? Не подумал. Эх ты…

— Кто спорит? Кабы мы одной головой жили…

— Смотри, Гурий…

— Смотрю. Оттого и душно мне. Тягостно. Что ни секунда, то ближе к взрыву. Каждый «тик» слышу, каждое мгновенье ловлю. И сатанею. И готов. Готов на все. Могу даже в расход себя…

Румарчук ликовал. Турмаганский выскочка Бакутин сам дался в руки. Теперь его без опаски можно было брать за шиворот и швырять куда вздумается. И на чем, на чем споткнулся этот ортодокс? На бабе. Смехота!.. Нужна тебе баба — пожалуйста! Один бог без греха, потому что не на земле живет. Смешно и глупо тридцатипятилетнему здоровому красивому мужику записываться в монахи. Но путаться в открытую с женой бурмастера? Разваливать добрую семью, где есть ребенок? Тут надо быть круглым идиотом. А может, недавний жестокий урок не пошел ему впрок? Оклемался, раскрылился и снова возомнил себя королем нефтяного Турмагана, а с короля кто спросит? Кто осудит? Один шлепок, и от турмаганского величества только громкий пук останется…

Прослышав о бакутинском грехопадении, Румарчук долго раздумывал, прежде чем решил и на сей раз не списывать Бакутина в расход, а накрепко закрючить за то самое уязвимое и болезненное «морально-бытовое» и держать как щуку на блесне. Гуляй, милый, резвись, плавай, но помни — ты на крючке, чуть что — в котел. С таким заарканенным Бакутиным они наверняка поладят, и тот еще поворочает, потрудится. Силушки, опыта и характера — ему не занимать, дело знает, оброс добрыми помощниками и единомышленниками, раскрутил, разогнал всех на предельную скорость, поставил под высочайшее напряжение. Вот и пусть ворочает, и ломит, мобилизует, организует, подымает, но из-под воли Румарчука — ни шагу, никаких дурацких экспериментов и начинаний. Задавай ускорение, набирай силу, выходи на бешеный аллюр, но только в черте круга, обведенного главком…