Василь Ткачев - Под городом Горьким

От детей тоже отбоя не было: старались, нехристи, пощекотать травинкой около носа деда. Микита фыркал, да так, что слюна во все стороны летела, а дети хохотали на всю улицу.

Микиту отбила от детей Варька. Она женщина хоть и крикливая, но мягкая и уступчивая, принесла ему ужин, потому что старик не собирался вылезать из стожка на ночь глядя: лечиться, так лечиться, сеанс не должен прерываться. «Больше эффекта будет».

– Кыш! – замахала руками на детей Варька, поставив еду перед Микитой. – Кыш отсюда! Человек лечится, а они словно гуси гогочут. И не стыдно? Под окнами больницы не гогочете. А здесь – можно? Кыш!

Их и след простыл.

Варька кормила старика из ложки. Подавала в рот картофельное пюре, потом совала огурец. Микита откусывал, жевал и проглатывал, то же самое он делал и с хлебом.

Вдруг Варька, глянув на мужа, насупилась. Спросила:

– Ты что, пьян, Микита?

Старик возмутился:

–Откуда ты взяла? Приснилось, что ли?

–Пахнет же!

–Эх, молодица, – облизывая губы, уверенно говорил Микита. – В том и цимус, что сено, когда его на мокрую спину, пахнет чем угодно – и водкой тоже. Сено же! Луг!..

–Нет, от тебя больше водкой пахнет, чем другим... – сказала Варька, но неуверенно.

–Да кинь ты! Ну где я здесь, в стогу, найду выпить?

–Ты найдешь. Ешь давай, а то кабанчику твой ужин выверну!

Микита смотрел, как жена присаживалась рядом со стожком на сено, и рассуждал о жизни:

–Ты видела, кто сегодня был в центре внимания? Я! Не удивлюсь, если корреспондента пришлют. Я давно, молодица, заметил: чтобы обратить на себя внимание, человеку надо сделать какую-то дурость. Жириновский, например, плеснул соком из стакана Немцову в лицо – и его показывают по телевизору. А я стожок поставил. На виду у всех. И обо мне заговорили. А то и забыли бы все, что где-то живет Микита Юрьевич Сомов.

Варька вздохнула, махнула рукой и потопала во двор.

Спустя какое-то время Микита перебросил стожок на огород, и деревня словно чего-то лишилась: земляки привыкли уже видеть голову старика, которая, высунувшись из сена, почти три дня отвечала им на приветствия. Однако время шло, и постепенно люди стали забывать и о стожке, и о Миките.

У каждого хватало своих забот.

Степановне столько лет, сколько и надо, чтобы можно было давным-давно уйти на пенсию. Но она и сегодня несет свою вахту зорко-аккуратно, даже кот не прошмыгнет через пост, где старая чувствует себе цену и держится очень даже уверенно. На главной проходной завода она – главный человек.

– Проходите, проходите побыстрее, товарищи! Не задерживайтесь!.. – посматривает в пропуска – больше для приличия, естественно, и чтобы не нарушать инструкцию, ведь Степановна каждого проходящего знает в лицо. – Шевелись! Не задерживайсь! Желаю вам хорошего настроения!

Новое утро. Перед началом смены. Длинным шнурком тянутся и тянутся мимо Степановной люди...

–Стоп! – вдруг слышится ее требовательный окрик. – Ваш пропуск, товарищ полковник!

Полковник слегка покраснел, тихо проговорил:

– У меня договоренность с директором. Он ждет ровно в восемь.

– И знать ничего не желаю! Пропуск покажите – и проходите. Что мне директор? Пошли, быстрее пошли, люди,! Пошли! А вы, товарищ полковник, станьте-ка в стороночку. Не задерживайте. Желаю хорошего настроения!

... Тяжелая жизнь за спиной Марии Степановной. Сама с маленькой полесской деревушки, где сразу после войны вышла замуж за Тимку, родила ему двоих детей – дочку Соньку и хлопчика Яшу, а он, Тимка, взял да и умер. Нежданно-негаданно. Веселый был парень, неровня Маруси – строгой, придирчивой к каждому пустяку, но прилежной – не отнять! – в труде, аккуратной. Что же, ничего не сделаешь, если так случилось. Необходимо было одной кормить-поить детей. Кормила и поила, как могла, чем могла. Председатель колхоза, спасибочко ему, с горем Степановной посчитался и дал команду, чтобы нашли для вдовы постоянную работу, более-менее надежный заработок: не умирать же детям с голода. И как только освободилось место на свиноводческой ферме, его и заняла Степановна. Там прошли хорошую жизненную академию и дети. После школы они не пожелали оставаться в деревне: все едут, а мы чем хуже? Не держала Степановна: езжайте. Пошутила даже: «А устроитесь, на ноги встанете, тогда и меня может возьмете?» Оно, видите ли, так и получилось: встали на ноги – и взяли мать в город. Живет Степановна с Сонькой, но и Яшка рядышком – через квартал, поэтому и видятся в этом самом городе не меньше, чем до того в деревне.

Позвонили. Степановна дохнула в трубку:

– Слушаю, товарищ директор. Понятно. Но всё равно, пусть он хотя бы и сам генерал... Выписывайте своим полковникам пропуск. Закон для всех один. Есть! Сегодня, хорошо, пропущу. – И к полковнику. – Проходите. Директор ожидает.

Обратно, на проходную, директор и полковник пришли вместе, пожали руки: распрощались. Полковник исчез за дверями, а директор посмотрел на вахтершу, улыбнулся:

– Молодец, Степановна, молодец!

– Служу, как могу.

– Знаешь, еле от полковника, Виктора Алексеевича, отбился. Давай, говорит, мне свою Степановну. Я, говорит, всех прапорщиков уволю, она одна порядок наведет.

– Годами раньше, то и послужила бы, – всерьез проговорила Степановна.

Хведос часто попадает в пульманологию: астма.

Научен: как только притиснет немного, перестают делать свое дело пилюльки и ингаляторы, старик собирает сумочку и шаркает на автобусную остановку. В отделении дедка знают, он здесь свой человек, поэтому иной раз закрывают глаза на то, что не имеет на руках направления с участковой больницы, лишь предупредят: «В следующий раз, Хведос Сергеевич, чтоб... Берите направление. Обязательно. Запрещено нам без него принимать больных. Рискуем».

Хведос обещает, что больше подобное не повторится, добудет, прежде чем ехать, гори она синим пламенем, эту бумажку. Лишь, правда, оговорится:

– Заранее брать это направление, что ли. Если здоровый. Пусть всегда в хате будет. Как соль. Прихватило – ты за него и на автобус. Когда же, доктор, прижмет, то белый свет нелюб... жить не желаю. До больницы три километра. А какой же я ходок с астмой? Пшик, а не человек. Только бы до автобуса доковылять...

После капельницы Хведос поправляется. Будет часто развязывать свой узелочек с едой. Разложит на тумбочке сало, яйца, помидоры... и сам себе улыбнется: а жить, оказывается, и хорошо! Соседям по палате иной раз пожалуется:

– Бронхиальная астма, едрит ее в корень, – несельская болезнь. И косить надо, и картошку копать, и порсюка кормить... а вдохнуть никак. Хоть плачь. Городским, видимо, проще.

Кому проще, кому сложнее – над этим вопросом ещё несколько дней мыслит на больничной койке старик. Пусть к нему и привязалась эта несельская болезнь, в городе жить не согласился бы. Он в этом убежден, и все чаще вспоминает свою Марфу, огород, на котором много заботы рукам, корову Лыску, собаку Шурина... И считает дни, поторапливает их: шевелитесь, не медлите, мне опять пора в боевой строй.