Михаил Старицкий - Рассказы

Когда пришла моя очередь и я вошел в залу суда, то на Степане уже просто лица не было; он весь дрожал как бы в сильном ознобе, и измененным до неузнаваемости голосом окликнул меня, когда я остановился перед зерцалом:

— Ваше благородие! Вы ведь присягали?

— Присягал, как и все, — ответил я, изумившись вопросу.

— Так ничего за меня, пане, не показуйте, — продолжал, давясь словами, подсудимый, — не хочу я, чтобы вы через меня брали грех на душу, не хочу я за вашу ласку ко мне да оддячить вам тем, что еще под грех подвести.

Мы все были поражены, как громом; в зале воцарилось гробовое молчание, и слышался только захлебывающийся стон несчастного Степана.

— Простите, господа судьи, — после долгой паузы, одолев душевное волнение, снова заговорил Петренко, — каюсь, во всем я виноват; я насправди не стоял коло своей будки в то время, как следовало, потому что кабы я стоял, то каков бы там ливень ни был, а я бы сигналы заметил, если не по свету, так по стрелке, какая у самой железной дороги, при моей будке и находится; коли поворачивают близкий ко мне диск, то и она поворачивается.

Председатель переглядывался с судьями, у торжествующего прокурора не сходила улыбка с уст, а у меня даже разгоралась злость на Степана: ну, кто его за язык тянул? Да еще так беспощадно все на себя валит… вот и за стрелку. Никто из нас при следствии на эту злополучную стрелку и внимания-то не обратил.

— Где же ты в это время был? — спросил наконец у подсудимого председатель.

— В своей будке, ваше превосходительство.

— Спал? Пьян был?

— Никак нет, ваше превосходительство, я истинно говорю, что горилки и нюхать не нюхаю… и от, стало быть, за день до несчастья та прибыла до нашей станции дивчина из нашего села, Орышка, — конфузясь и заикаясь, продолжал свою исповедь Петренко, — дак я ее признал… знакомая… да не удалось мне с ней перекинуться словом, а тут, на мое счастье или на горе, дождь и загони ее в мою будку… Ну, обрадовался, себя не помню: свое, значит, увидел… про родное село начал распытывать, как там у нас живется, — кто народился, кто оженился, кто помер?.. Ну, слово по слову, а грех и попутал… Вот все, по чистой совести, как перед богом, так и перед вами сказал; карайте меня, потому виновен; восемь лет верой и правдой служил… и их благородие знают, а баба вот подвела! — закончил уже спокойнее свое признание Степан и, вытерши рукавом пот на челе, с облегченною душой сел на скамью.

Чистосердечное, ничем не вызванное сознание подсудимого тронуло всех и облегчило ему наказание; но все же карьера его была совершенно испорчена, а сколько я вытерпел за него, бедного, объяснений, выговоров, замечаний, так и не поверите! Насилу все это перемололось и забылось; а Степана вот только недавно успел вновь пристроить и добавлю — женатого уже на той же злополучной хохлушке Орышке, виновнице всех его несчастий.

Так вот, — заключил добродушно рассказчик, — какие бывают истории на свете и как иногда трудно постичь движения души человека.

В это время раздался в зале звонок и окрик швейцара: "На Мелитополь, Симферополь, Севастополь — первый звонок!"

Мы засуетились.

— А все же, согласитесь, — резонировал, догоняя старичка рыжий следователь, — все-таки мы оказались правы: нельзя с добродушною доверчивостью относиться к этим грубым животным, нельзя: снаружи-то они святы и невинны, а покопайтесь только хорошенько…

— Нет-с, вы не правы, — садясь в вагон, резко ответил старик, — мой-то Степан потому и сознался, что чересчур был благороден душой… Неужели вы этого не поняли?

Был конец февраля. Село Качки, занесенное снегом, оттаивало понемногу под дыханием мягкого южного ветра. С соломенных крыш, одетых в остеклившуюся белую броню, сбегала по сосулькам вода. По небу неслись светло-желтоватые клочья, в сыром воздухе уже пахло весной.

За селом, возле водяной мельницы, стояло несколько подвод. Из мельницы доносился крупный разговор с перебранками. Двое односельчан, один в сивой шапке, а другой в картузе, сидели равнодушно на завалинке и, смакуя коротенькие трубочки, молча следили, как из проруба вырывалась с шумом пенистая вода и медленно вращала колесо, дробясь на противоположном конце его в целый дождь радужных сверкающих капель.

У самой двери, облокотясь о косяк, стояла, подперши рукой голову, не молодая уже, но сохранившая остатки прежней красоты женщина. Нужда и горе положили на лице ее печать какой-то пришибленной и тупой покорности.

Появился хозяин мельницы, Шлема, в длинном сюртуке, припудренный сильно мукой, и, почесав азартно бороду, крикнул по направлению к подводам:

— Пане сотский, несите ваши мешки!

— А когда же дождусь я? — робко запротестовала женщина. — Ведь и то, почитай, с утра стою, а у меня в хате деток четверо, сирот; некому-то и присмотреть за ними.

— Что же ты, баба, хочешь, чтобы я ради тебя пропустил старшину или сотского?

— Да у меня ж только полмешочка пшеницы да гречки полмерочки, духом бы смололи.

— Духом? — прижмурил правый глаз жид. — Какая ты разумная! А после твоей гречки чисть камень? Сказано — баба! Не понимает, что такое гречка, а что начальство!!

Сотский в это время взвалил на плечи два огромных мешка, и, влезая в двери, оттолкнул бедную женщину.

Она отошла на дорогу и остановилась среди лужи, погрузив в воду свои босые, потрескавшиеся красные ноги.

Стоит Софрониха в воде и не чувствует ее резкого, жгучего холода, а в голове у нее мелькает, как детки просили маму поскорее вернуться, как она обещала им к обеду сварить гречаные вареники. А вот и обед прошел, и полудник, а они, голодные, сидят в нетопленой хате да ждут… Хотя бы им, борони боже, не приключилось какой беды!

— Намерзнется Софрониха, — заметила сивая шапка с завалинки, — особенно если простоит до вечера.

— Одубеет, — лаконически ответил картуз.

— Звисно — вдова, — философски закончила шапка, сплюнувши в сторону и передвинувши люльку во рту.

В это время из переулка раздалось шлепанье конских копыт и на саночках выехал прямо на вдову сам старшина. Она посторонилась, но старшина все-таки счел долгом выругаться.

— Ишь, стоит на дороге, — не видишь разве начальства?

— Выбачайте, — извинялась, низко кланяясь, вдова.

— Чего стоишь? Зачем пришла? — допытывался старшина, поворачивая к мельнице лошадь.

— Да принесла на помол полмешочка пшеницы да полмерочки гречки, — докладывала Софрониха, шагая за санками старшины.

— Гречки? — изумился последний, вытаращивая на нее глаза. — Да где бы ты могла раздобыть гречки? В прошлом году она вся на пне погорела.

— У меня, пане голова, еще позаторишняя осталась, — улыбнулась самодовольно вдова, — славная гречка, сухая, зерно в зерно, деткам берегла на масляницу, вареничками гречаными побаловать.