Леонид Гартунг - Алеша, Алексей…

Только позже, при очень печальных обстоятельствах, я узнал фамилию Бекаса. Он был высокий, загорелый, любил при случае похвастать своей физической силой, держался независимо, разговаривал неохотно, случалось, уходил от всех в сторону, ложился на пожухлую траву, курил и смотрел в небо. В эти минуты его лучше было не трогать.

Все знали, что Бекас отпущен недавно из тюрьмы и дал подписку о невыезде. Что-то тянулось за ним. Каждую ночь он обязан был являться «в расположение» строителей, но чаще всего этого не делал.

Товарищ его — Морячок, низенький черноглазый паренек, на вид застенчивый и тихий, бывший вор из Одессы, тоже из тюрьмы, ныне расконвоированный. Морячком его прозвали за то, что под рваным пиджаком он носил морскую тельняшку.

Чинаров заваливался спать рано. Мы лежали на соломе подле костра. Бекас говорил мне и Морячку:

— Главное, попасть на зарубку… Я вот не попал. Жизнь вся пошла наизнанку. Бывает же так, что на одного человека навалятся все несчастья. А впрочем, я и сам во многом виноват… Жил с отцом и братом в деревеньке на Оби. Где точно — это не имеет значения. В первые же дни войны отец и брат ушли на фронт. А меня не взяли — признали негодным. Одно слово-то, только послушать, — негодный. После этого и жить не хочется. Была в нашей деревне одна девчонка. Вера. Тоже осталась одна. Ребенок по сути дела. Семнадцать лет. Стал на нее конюх посматривать. А конюх этот урод — с короткими ногами, Иннокентий Сараев. А так здоровый бугай. Много в деревне девок перепортил. Посмотрел я, посмотрел — пропадет она. А мне она давно нравилась, можно сказать — со школьных лет. Я и говорю ей: «Переходи ко мне жить. Что будешь одна маяться?» Забили мы ее избу, перешла она ко мне. Стали жить, как муж и жена, а потом с ней что-то случилось. Повез я ее к фельдшеру. По дороге говорит: «Давай на берегу переночуем. Может, мне лучше станет. Не могу больше на воде». Вынес я ее на берег. Балаган построил, чаю вскипятил. Но есть она ничего не стала. Утром просыпаюсь — она холодная. После той ночи мне все ни к чему стало.

— Отчего ж она умерла?

— А кто ее знает… Жар у нее сильный был. Прямо горела. Привез я ее обратно… В чем была, в том и похоронили. А вещей у нее никаких. Все на хлеб выменяла. Как не жила.

Пошел к председателю. «Отпусти, говорю, по-хорошему. Все равно убегу». Он нехороший мужик был. Ну, что ж, говорит, беги. Но только помни — убежишь — тюрьмы тебе не миновать. Мы за тебя не заступимся… Я сильно сомневался, что делать. Да несчастный случай помог. Повез я с обозом зерно. Дали мне четыре лошади, а всего обоз образовался — подвод тридцать. Вожжей не было. А мне еще Лыска досталась — на один глаз кривая, то есть с бельмом. То ли мне нарочно Иннокентий ее подсунул, не знаю. Только около Смирихинского моста, смотрю, моя Лыска все левее, все левее забирает, я кинулся, да поздно. Вместе с телегой покатилась под откос. Сломала ногу переднюю, правую. Мужики сбежались, кули с хлебом перегрузили, а Лыску прирезали и мясо с собой взяли. Председатель мне так прямо и сказал: «Под суд пойдешь»… Я говорю, Иннокентий виноват, что кривую лошадь отправил и вожжей не дал. А председатель смеется: «Там и расскажешь. В понедельник отправим тебя в район». Но я дожидаться не стал… Сговорился с двумя товарищами, взломали склад сельпо, взяли продуктов и четыре ящика водки, украли весельную лодку и двинулись против течения. Конечно, за нами погоня. Но они на моторном катере, а его далеко слышно. Мы успевали спрятаться на островах. Проще говоря, повезло. Еще раз повезло, когда прицепились к барже, которую вел буксир. За ночь отмахали километров двести. После этого уже не страшна погоня. За водку, которую мы привезли, купили фальшивые документы. И все вроде бы пришло в норму, я поступил работать грузчиком на конфетную фабрику, как вдруг меня забрали. Арестовали за то, в чем я нисколько не был виноват. Обвинили, что в столовой украл пальто. Никакого пальто я в глаза не видел. Единственное, в чем виноват, — позубоскалил с девчонкой гардеробщицей. Потом она показала, что я нарочно отвлекал ее внимание, пока другие пальто взяли. Просидел в тюрьме месяц, а потом меня отпустили.

О тюрьме Бекас сохранил самые плохие воспоминания.

— С меня хватит, — говорил он мне. — Там в два счета можно концы отдать. Свои же пришьют…

— Забоялся? — спросил Морячок.

— Я еще пожить хочу, — тряхнул грязным чубом Бекас. — А, к черту это все… Расскажи, Колян, что-нибудь интересное.

Серьезный разговор на этом закончился, а дальше пошла похабщина. Бекас и Морячок рассказывали всякую чепуху, причем выставляли себя этакими неотразимыми волокитами.

Никто не заметил, как рядом оказался старик Чинаров. Он наклонился к костру, чтобы подпалить табак в своей коротенькой трубочке. Все невольно замолчали, так как и тон и тема были не для чужих ушей. Видно, и Бекас, и Морячок подумали об одном и том же: слышал старик их похвальбу или нет. Чинаров невозмутимо прикурил от тлеющего конца ветки, уселся поудобней и проговорил беззлобно:

— Вот дурни. Ей-богу, дурни… Все одно у вас на уме: девки да девки… А что хорошего в девках? Бестолковые они, как телки…

Он затянулся табачным дымом и, прищелкнув языком, лукаво сощурившись, закончил:

— А по-моему, нет лучше старушечки… Уж как она знает, что тебе нужно-то!

Прозвучало это так искренне, а главное, так неожиданно, что мы все так и покатились со смеху. Чинаров посмотрел на нас снисходительно, как на несмышленных детей, и поплелся в землянку досыпать.

Землянка у нас была хорошая. Сухая, вырытая в твердом грунте. На нарах свежее, мягкое сено.

Вспоминаю Чинарова. Лицо — монгольское, косо прорезанные, умные глаза, редкая бороденка. В речи заметна медлительность человека, который думает не по-русски и тратит время на перевод языка. Работал он как молодой, но у него болели ноги, и поэтому ходил он вперевалку, как глубокий старик. Все говорил, что если бы натирать ноги тройным одеколоном, то давно бы выздоровел. Но где теперь достанешь тройной одеколон?

Столовая помещалась здесь же, на полях. Почти каждый вечер к нам приходили две девочки-подсобницы, которые носили воду, чистили в столовой картошку, кололи дрова. Они, идя с работы, заходили к нам, усаживались около костра и пели. Не помню даже, как их звали. Девчонки как девчонки. Некрасивые, ненарядные, невеселые, некокетливые. Просто девчонки, очень уставшие после длинного рабочего дня. И все-таки, прежде чем уйти домой, они заходили к нам. Еще приходил сторож с ружьем. Пели: старик Чинаров, сторож, Бекас и девчонки. Мы с Морячком лежали на соломе несколько поодаль и слушали. Вот тут я первый раз понял, что такое песня. Что общего между этими людьми? Две девчушки, два старика и бывший вор пели про Ермака, старые деревенские песни, мне незнакомые и некоторые знакомые: про бедных девушек, которые вынуждены по воле злых родителей покидать своих любимых, про красных конников, отправляющихся на разведку, и безвременной их гибели. «Там вдали за рекой заблестели штыки — это белогвардейские цепи». Мы слушали, словно завороженные, а Коля Морячок даже шептал: