Леонид Гартунг - Алеша, Алексей…

— Располагайтесь, как дома, — сказала Зоя Большая.

— Оля, выйди познакомиться, — позвала Зоя Маленькая.

Но Оля за своей фанерой молчала. Зоя Маленькая пошла к ней. Послышался шепот. Сперва ничего нельзя было различить, потом послышалось:

— Хороший парнишка Алеша.

— Не нужно мне никого.

— Он же к тебе…

— Я его не звала…

По правде сказать, мне очень хотелось уйти.

Появилась Зоя Маленькая и, довольно энергично подталкивая меня к фанерной двери, сказала вполголоса:

— Все будет в порядке. Только не тушуйся…

— Я лучше домой.

— Не выдумывай. Я-то знаю, что делаю…

Я несмело появился на пороге Ольгиной комнатенки. И снова меня поразило сходство с нашим «закутком»: такое же окно с треснутым стеклом, такие же щели между рамой и косяками, заткнутые газетами, такой же шаткий столик, прикрытый газетой. Только коек стояло не две, как у нас, а одна, и на столике в старинном бронзовом подсвечнике горела свеча. Такой роскоши у нас уже не водилось.

Оля, не вставая с койки, протянула мне руку и сказала:

— Перевалова.

Я пожал ее холодные пальцы:

— Алеша.

Чудесная штука свеча — ее пламя то стояло неподвижно, ярким белым конусом, то начинало метаться, словно пытаясь взлететь. Таким же виделось мне лицо Оли. Такого лица я еще никогда не видел. У меня все задрожало внутри от радости, что я ее встретил. Да, лицо было подобно пламени — в нем все время что-то вспыхивало и угасало. Ее лицу было тесно здесь…

— Садись, раз пришел, — она указала на старый венский стул, на котором вместо круглого сиденья лежал обрезок неструганой доски.

Вошла Зоя Маленькая и, как всегда чему-то улыбаясь, положила на стол полбуханки хлеба:

— Ваша доля.

Оля нахмурилась:

— Откуда столько?

Ей никто не ответил.

— Кто ваши подруги? — спросил я, только чтобы не молчать.

— Зоя — подсобница, а Зоя Николаевна — штамповщица.

Где кто работает, в ту пору спрашивать было не принято.

— Вы нездешняя?

— А что, заметно?

— Почему-то так кажется.

И тут случилось чудо, которое за всю жизнь случается, может быть, один-единственный раз, — выяснилось, что прежде она жила тоже в Саратове. И не только в Саратове, а на той же самой улице, что и я, то есть на Провиантской. Только она жила ближе к Советской, а я внизу, у самого взвоза. Возможно, мы встречались. Конечно, встречались, и встречались не раз. Не могли не встречаться. Она помнила все то же самое, что и я: те же дома, деревья, страшный шторм на Волге, даже серый булыжник мостовой, который после дождя становился таким ярко разноцветным, словно реставрированная картина.

— А ты помнишь, — спрашивала она, — пожар на комбикормовом заводе? Страшно было? Правда?

— Да, а потом я там работал на строительстве элеватора.

— Так ты строитель?

— Был.

— В сороковом году папу перевели в Жмеринку. Мы тоже поехали с ним. И первые бомбы достались нам. Нас раскопали. Папа и мама погибли, а я осталась жить. Вот такая…

Я никак не мог прийти в себя от радости, что мы из одного города и даже с одной улицы. Я смотрел на нее и не мог налюбоваться ее милым лицом.

— Какая ты красивая, — сказал я.

Она покраснела.

— Это тебе кажется.

И неожиданно спросила:

— У тебя есть друг?

— Друг?

Я вспомнил о Юрке Земцове.

— Он на фронте.

— А здесь?

— Есть один человек. Учитель. Но он много старше и умнее.

— Даже умнее?

Ольга с любопытством взглянула на меня, негромко спросила:

— Это ты искренне?

— Конечно.

Она не поверила, что я считаю кого-то умнее себя, но в словах моих не содержалось ни капли лжи. Перед Буровым я всегда чувствовал себя мальчишкой. Но тогда можно ли его назвать другом?

— А среди писателей у тебя есть друзья? — спросила девушка.

— Я не встречал ни одного.

Мне тогда подумалось, что она говорит о писателях-людях, а не об их книгах. Вероятно, я выглядел не очень сообразительным, но Ольга ничем не дала мне понять, что я сказал глупость.

— А мне последнее время стал нравиться Блок. Прежде я, наверно, не понимала его, а теперь дошло.

Позже, вспоминая этот наш разговор, я вполне оценил, с какой она осторожностью говорила о книгах: она боялась нечаянно сделать мне больно, хоть чем-то показать свою начитанность.

— Хочешь, я тебе почитаю? Стихи…

— Ты наизусть учишь?

— Сами запоминаются. Не все, конечно. Вот послушай:

— Правда, хорошо?

Я кивнул, хотя ничего особенно хорошего в этих стихах не почувствовал. Моя собственная жизнь не прошумела и не ушла, я верил, что она впереди.

Ольга, наклонившись вперед, приблизив свое лицо к моему, шептала:

— Особенно потом:

— Неужели не видишь эти шторы и женщину у окна, а за окном ночную улицу?..

Мы сидели и разговаривали, а за перегородкой слышались голоса и смех. Растопили печь. Стало тепло.

Ольга сняла пальто и оказалась в черной юбке и белой летней кофточке с короткими рукавами. Все это время она неторопливо припоминала стихи, читая их для самой себя, словно забыв обо мне:

— Удивительно? Правда?

— Да, — опять кивнул я, не думая о стихах.

Я любовался ее обнаженными смуглыми руками и вдруг подумал, что самое прекрасное у женщины или девушки именно они… Даже теперь, на склоне дней, читая Блока, я всегда вспоминаю Олины руки…

Мы сидели и разговаривали. Запахло вареной картошкой, а потом кофе. Натуральный кофе — это была единственная настоящая роскошь тех голодных лет. Зеленоватые зерна, похожие на фасоль, продавались чуть ли не в каждом магазине (больше и продавать-то было нечего). Мы покупали их, пережаривали и мололи на ручных мельничках, наслаждаясь чудесным запахом. (Должно быть, в Томске разгрузили целый эшелон закупленного где-то на Востоке кофе, и то, что предназначалось всему Советскому Союзу, досталось нам одним.)

Снова вошла Зоя Маленькая, мгновенно оценила изменявшуюся обстановку, наши оживленные, счастливые лица и заметила Ольге:

— Ну, вот видишь, а ты говорила — не надо…

Она поставила перед нами миску с дымящимися кусками горячей картошки, чайник с кофе и по стакану разведенного спирта. Подмигнула Ольге.

— Хватит тебе, — смутилась Ольга.

Теперь я не жалел, что остался. Мы ели картошку и пили горячий кофе из одной эмалированной кружки. Про спирт мы забыли. Нет, не забыли, но он нам не был нужен. А те, по другую сторону перегородки, видимо, уже выпили свое, потому что оттуда доносились возбужденные голоса и беспричинный смех.