Владимир Некляев - Лабух

«Простите, Максим Аркадьевич, не узнал… Ли — Ли бегает где–то, позже позвоните».

«А с вами я могу поговорить?»

«Мы разговариваем».

«Не по телефону. Могли бы мы встретиться?»

Разговоры с мужиками философского склада в вечерние планы мои никак не входили, тем более после такого дня.

«Ну, не знаю… Может, завтра?»

«Завтра поздно будет».

«Почему поздно?.. — Он молчал, и я вдруг испугался. — С Ли — Ли что–нибудь?»

«Нет, — ответил он через паузу, — не с Ли — Ли… А, впрочем, и с Ли — Ли тоже… Здесь общее…»

Общего нужно было ожидать — раньше или позже… На его месте я давно бы с общим разобрался. Без философии. Тогда что ж, пускай и сегодня, все одно к одному…

«Приходите. Я дома, никуда не собираюсь».

«И я не собираюсь… Лучше бы вы…»

Смахивало на то, что с общим решили разобраться семейно. Я не стал скрывать, что такие разборки мне не к чему.

«А жена?..»

«Я один».

Ну, если один…

«Водку брать?»

«Я не пью. Разве Ли — Ли вам не говорила?..»

Ли — Ли говорила мне, что ты не пьешь?.. Да она о тебе, папаша, и не заикнулась ни разу!

Доктора философии в последнее время у нас не в особом почете, поэтому расселяются в микрорайонах, поближе к пролетариату, которому по–прежнему только почет, — и ничего больше. Философы, насколько я помнил из того, чему всю жизнь учили, о пролетариате только и думали, пролетарскую революцию с ним устроили, так что все справедливо.

Постояв чуток на лестничной площадке и подсобравшись с духом, я позвонил. Максим Аркадьевич открыл двери обычной хрущевки в панельном доме — и я увидел за его спиной страшилище: черного–черного, огромного, в длину казавшегося не меньше Ли — Ли, дога. Отец Ли — Ли и сам был не из низкорослых, поэтому первое, о чем я подумал: как они все такие здесь умещаются?.. Дог не проявлял агрессии, не подавал голос и не щерился, но столь нерадостно смотрел глаза в глаза, что порог переступить я поостерегся.

— Вы говорили, что один…

— Максим! — бросил через плечо Максим Аркадьевич, и дог задом, в пенале прихожей не хватало ему места развернуться, отодвинулся налево в коридорчик. — Проходите, он лишь однажды человека угрыз.

Стало быть, не исключалось, что может угрызть и во второй раз… То, что дога, как и хозяина, звали Максимом, опасности не снимало.

В семь лет меня искусала бешеная собака, от страха до заикания дошло, которое ведьма Коренчиха зашептала, так что отношения с четвероногими друзьями у меня натянутые — и собаки нутром своим собачьим это чувствовали. Дартаньян неспроста меня в кровати с бывшей актрисой едва не изорвал.

Коридорчик из прихожей вел на кухню, две приоткрытые двери — одна в спальню, вторая — в неожиданно просторную и почти пустую комнату, из мебели в которой — только низенький столик с тремя стульями да диван. Ну, еще люстра, если считать ее мебелью.

Чего–то, что обязательно должно было здесь быть, не доставало, я поначалу и не сметил, чего, и только сев на стул у голой стены, увидел, чего в комнате не хватало: книжных полок. Их не было, насколько я смог заметить, и в спальне, да не то что книжных полок — нигде книги ни одной. А как раз книгами, я ожидал, будет завалено жилище философа. Да так, что не пройти, как некогда в доме Крабича.

— Книг не читаю, — сказал Максим Аркадьевич, ставя на столик кофеварку. — Все прочитал.

Или от него не скрылось, как проскользил я взглядом по пустым стенам, или мысли он умел угадывать, но человека, прочитавшего все книги, видел я впервые.

— Книги мешают чисто мыслить, — наливал Максим Аркадьевич кофе в чашки. — Все они от своего «я», а в Дао «я» не существует.

— В чем?..

— Как это в чем?.. Ведь мы в тот раз…

— Истину чань в тот раз мы постигали… Вне истины, как музыку без звуков.

— А-а… Тогда простите. Ну, можно сказать: в абсолюте. Дао в понятном нам смысле — абсолют. Вам с сахаром?..

— Бог китайский? — сам насыпал я сахара, потому что вечно мне кто–то не досыпает.

— Не совсем… Бог также в этом абсолюте, и абсолют — в Дао.

— Как матрешка в матрешке? — спросил я о том, что абсолютно было мне по барабану, и зря спросил: Максим Аркадьевич повертел пустоту в руках и виновато, не видя в том никакого смысла, вынужден был объяснять дальше.

— Нет… Не одно в одном, а все вместе и вместе все. Понимаете, Роман, нельзя даже сказать, что это Дао, а это не Дао. Без Дао невозможно думать — и можно подумать, будто то, без чего думать невозможно, и есть Дао, но Дао — это то, о чем и подумать нельзя… Бог мой, как непонятно я, должно быть, объясняю?..

— Почему? — вгляделся я в него попристальней. — Ясно все.

Он не очень–то поверил, но обрадовался.

— Правда?.. Это и в самом деле только кажется сложным, а по сути так просто… Самое простое, что может быть. Поэтому оно и Дао. Сказать еще проще: Дао может создать все, но никто и ничто не может создать Дао.

— А Бог? — на этот раз вроде бы к месту вспомнил я Бога, с подмогой которого мог хотя бы вид сделать, будто проникаю мало–помалу в глубины китайской философии. Однако радость на лице Максима Аркадьевича сменилась разочарованием.

— Вы же сказали, что поняли… От меня жена ушла, Роман. Развелась. Как в таких случаях поступают?

От китайской философии к разводу с женой сиганул он без всякого перехода, словно и то, и другое было одним и тем же. Может быть, это и есть Дао.

— Пьют, — ответил я сразу, поскольку в разводах был специалистом не меньшим, чем Максим Аркадьевич в китайской философии.

Он коротко вздохнул, даже не вздохнул, присвистнул как–то…

— Это я знаю. Но я не пью. Вам Ли — Ли не говорила?..

А об этом сегодня он меня уже спрашивал.

— Тогда тем более пьют. — Я достал коньяк, который все же прихватил по дороге, разговор предполагая нервный. — Давайте под кофе…

Максим Аркадьевич вскинул руки вверх.

— Нет–нет! Вам рюмку принесу, а сам — нет, извините.

— Дао не позволяет?

— Мозги не советуют, — ответил доктор философии, выходя на кухню. — Жаль их пропивать, пропить их легче всего.

Это, пожалуй, истина… Мозги придумали водку, но водка мозги придумать не может.

Как только Максим Аркадьевич переметнулся от китайской философии к жене, я почувствовал себя полегче. Философией, мне казалось, он разговор о Ли — Ли оттягивает, а оттягивают обычно только самое худшее. Ничего хорошего я в любом случае не ожидал, но проблема жены лучше, чем проблема Ли — Ли… Только почему он с этим мне позвонил? Больше некому?..

Такое бывает. Вертится вокруг пропасть народу, вроде бы друзья, товарищи, а случись что–то серьезное, станешь искать, к кому бы кинуться — ан не к кому. Ты один. Тогда и бросаешься в панике к любому…

Отец Ли — Ли не похож на паникера, люди спокойнее редко встречаются. Проглядывается в нем, неожиданная в таком здоровущем мужике, беспомощность, но ее не столько, чтоб киселем расползтись из–за ушедшей жены. Что–то, значит, есть еще… Общее, как он сказал. Дао…