Владимир Некляев - Лабух

— Не меньше, чем еще столько же…

«Динь–бах!» — разлетелась в осколки перед моими глазами, стеклом и брызгами сыпанув во все стороны, недопитая бутылка водки, и бильярдный шар ядром просвистел у моего локтя. За ним второй, третий, Крабич метил только в меня: «Сука блядская!.. С этой поганью!.. Продаешь Беларусь!.. За сребрянники!.. Иуда!..» — с каждым выкриком летел новый шар, от которых едва успевал я уворачиваться, а Ростик, сидевший напротив меня, спиной к Крабичу, вместо того, чтобы наклониться под стол или хотя бы к столу, вдруг вскочил… Если бы он не вскочил, пусть бы даже сидел, как сидел, так ничего бы и не случилось: Крабич швырял последний шар, но Ростик, не соображая, что происходит, взвился — и слоновой кости шар, брошенный изо всей силы, врезался ему в затылок. Ростик кивнулся к столу, налег на него животиком и судорожно, как рыба на берегу, хватанув ртом воздух, обвалился на пол…

Спасло Ростика то, что Шигуцкого с Красевичем ждала машина, а больница была рядом, за пять минут успели…

— Пиздец тебе, если он помрет, — сказал Крабичу, добежавшему за машиной до больницы, Шигуцкий. — За преднамеренное пойдешь, нас трое свидетелей… Я сам позабочусь, чтоб тебе пиздец был. Тюрьму в любом случае обещаю.

Ростика оперировали больше трех часов — и он не умер. Что с ним дальше будет, никто из врачей сказать не мог.

Ли — Ли дома не было. В прихожей, в комнате, на кухне — везде кавардак. Ли — Ли, похоже, куда–то торопилась, да она и не торопясь не очень–то прибирается, для нее это пустая трата времени. «Возьмешь одну вещь, переложишь на место другой, а зачем?..»

Подумаешь, оно и так… И все же некоторые вещи, к примеру, лифчик с трусиками, должны быть на каком–то своем месте, а не висеть на рожке люстры. Ладно, ты высокая, но ведь и гибкая, не переломилась бы к полке в шкафу нагнуться… И, черт возьми, не цеплялась бы с утра, я пораньше бы выбрался на работу, не встретил бы Крабича…

Проблемы все от баб.

Чтобы чем–то занять себя, я начал прибираться. Собрал и сложил в шкаф тряпье, застелил кровать, навел порядок в прихожей, вымыл посуду на кухне — на все ушло четверть часа, это не занятие.

Если бы я выпроводил Крабича из бани, не лежал бы Ростик в больнице с дырой а затылке… А не взял бы Крабича в баню, так и выпроваживать бы некого было. Зачем мне Крабич?..

Зачем вообще столько случайных людей?.. У меня две жены, двое детей. Ну, пускай жены — краюхи отрезанные, а дети?.. Дочь в последний раз видел, когда она с Ли — Ли меня знакомила, а сына — так и не помню. Сходить бы с ним куда–нибудь, поговорить по–мужски, у него сейчас возраст такой… Про фею ему рассказать…

Когда Крабич наглеть начал, я почему его голышом собакам не выкинул? Потому что, какой он ни есть, пусть хамлюга, но свой? А Ростик — чужак, которого привел к нам Моисей через пустыни египетские?..

Все проблемы от своих и со своими.

Крабич где–то там за что–то борется, а я нигде и ни за что, так должен чувствовать себя перед ним виноватым?.. И все ему спускать?.. Борись себе, я не хочу.

Марта, на что уж немка невозмутимая, Крабича не выносила, терпеть не могла. Когда играл он с нашим сыном, читая ему всяческие, взбредавшие в голову, идиотизмы и называя их загадками: «Шла по улице собака, как собака, но однако у собаки между ног вниз торчал козлиный…» — и сын должен был угадать, что там у собаки между ног торчало, — Марта белела. И не потому, что не понимала, откуда у собаки взялся рог козлиный.

Оказавшись в Минске, Марта, дитя культуры, взялась изучать белорусский язык — мало ей было немецкого и латышского… И как–то спросила Крабича, как по–белорусски дятел? Крабич сказал ей, что дятел по–белорусски — долбаеб.

Сосед наш за стеной, Давид Виссарионович, наполовину Сталин, только дятел этакий в галстуке и в очках, декан иняза, куда Марта поступать собиралась, как раз ремонтом занимался — стучал каждый день до ночи. Марта и попросила его, во дворе встретив, — сама вся диво голубоокое: «Давид Виссарионович, миленький, вы хотя бы ночью не стучите, как…»

Еле поступила Марта в тот иняз, где Давид Виссарионович деканом был. Хоть и знала, как дятел по–немецки будет.

С первой своей женой, с Ниной, сколько я не виделся? Полжизни… После развода со мной она дважды замуж выходила — и оба раза не сложилось… Трижды у нее из–за меня не складывалось, теперь одна. Пробовал у Камилы разузнать, как там мать, да что та расскажет? Как?.. — нормально.

Вот Нина относилась к Крабичу как раз нормально. Да он и был тогда нормальным: студент и студент, как и мы. Только мы занимались музыкой, а он… Говорил, что на местечкового учителя выучивается, потому что все писатели — местечковые учителя.

— Почему местечковые?

— Потому что и не сельские и не городские, а думают, будто писатели.

Поди пойми, о чем он…

Из–за него Нина и придумала дочь Камилой назвать. Я против был, не наше ведь, чужое имя, а Крабич сказал: лабух, книги читай! Оказалось, старшая дочь Дунина — Марцинкевича Камилой звалась. И младшие назывались не менее экзотично: Эмилия, Зофия — Алиция, Цезарина… Так что самая младшая с почти нормальным именем Евгения — словно из другого семейства.

Крабичу имена дочерей Дунина — Марцинкевича не казались экзотичными. Он проговаривал их нараспев, как стихи читал: Камила, Алиция, Цезарина, убеждая Нину, что белорусы должны отличаться, выделяться своими, белыми именами, по которым бы их распознавали. Чтобы не выглядеть среди других народов теми самыми… дятлами. Братьями черных, только посеревшими. Поэтому все же не скажешь, что не было в нем тогда никакой политики. Была — да еще разноцветная.

Сейчас я и представить не могу, что дочь моя могла быть не Камилой. С этим мне везет, как Дунину — Марцинкевичу: Камила, Ли — Ли… Тут и Марта до кучи, и Поль объявился…

Чего он, кстати, хотел, этот Поль? Куратор, в котором дьявол живет… Надо все же с Мартой встретиться, подождет Нина. Да и не ждет она ничего от меня, переждалась.

«Ли — Ли, — подумал я, когда зазвонил телефон. — Ну, Ли — Ли!..» И подловил себя на том, что злюсь на Ли — Ли, будто это она во всем виновата — и к «профессорше» меня затащила, и Крабича в баню привела…

«Ли — Ли можно?..» — спросил мужской голос… Никакие мужские голоса по моему телефону до сих пор Ли — Ли не спрашивали.

«Нет. Здесь нет никакой Ли — Ли».

«Добрый вечер, Роман Константинович. Это Максим Аркадьевич».

Отец Ли — Ли. Она без церемоний познакомила нас в Театре моды, куда меня пригласила, а он сам пришел. Мы посмотрели, как Ли — Ли на сцене выкаблучивается, кофе попили, поумничали. Умничал, правда, он один, просвещал меня в китайской философии. Я слушал что–то про истину чань, которую можно постичь лишь вне истины, как музыку вне звуков, — и ни фига не понимал: как это музыка вне звуков?.. — но делал вид, будто пытаюсь постичь… Отец Ли — Ли всего на год старше меня, но так повелось, что он меня Романом, а я его — Максимом Аркадьевичем стал называть. Не из–за того, конечно, что был он доктором наук. Если бы спал он с моей дочерью, так я бы, наверное, называл его по имени, а он меня — по имени отчеству. Только, чтобы хладнокровно представить такое, мне еще многое постигать и постигать в китайской философии.