Владимир Некляев - Лабух

Слева вибрировала и проникала в меня волна, ничего не знающая о преградах, — их для нее не существовало. Она была, как зов, исходящий от самки, до сих пор скрывавшейся в первобытных лесах, плававшей в извечных водах, и сейчас вышедшей из лесов и вод, чтобы принять в себя того, кого она подзывала. Возбужденное ей желание поднялось вдруг, захлестывая, из темнющей той глубины, которой мы сами в себе страшимся, и сразу же почувствовалось таким нестерпимым, что сдержать его, смирить и погасить, можно было, разве что кончившись, исчезнув. Но и этого было желанию мало, оно, проникнув в меня, все во мне занимало и заполняло, становилось больше меня самого, разрасталось, вытесняя из меня все, что мешало ему: разум, еще пытающийся противиться, душу, тщащуюся стыдиться. Наконец, вытеснив все, кроме самого себя, оно забрало меня у меня и бросило к той, что была рядом. К той, которая позвала, выйдя из лесов и вод…

Мы сидели впереди, на первых креслах, перед нами не было никого, и самолет взлетал. Мы взлетели вместе с ним… Только выше, гораздо выше самолета.

Я не понял, не осознал, как это случилось. Повел рукой влево — она взяла руку и прижала к лону. Знак подала, что я не ошибся: это ее зов. Наклонилась, коснулась поцелуем, завела руку за спину и подсела на меня. Я не видел, с кем взлетал, я не размыкал глаз. И мне было все равно, смотрит ли кто–то на нас, и что, если смотрит, думает.

Нестерпимое желание пережгло меня, и все кончилось быстро, до стыдного быстро. Почти так, как некогда с феей Татьяной Савельевной.

Та, что вышла из лесов и вод, жаждала продолжения. Она подняла меня и повела за руку, слепого, в хвост самолета. «Ему плохо…» — сказала она кому–то, должно быть, стюардессе. И мы закрылись в туалете.

В туалете протяжно, ознобно завывало — и мы полетели в этом ознобном вое, протяжно сливаясь в нечто одно, что летело и выло. Как она выла — ненасытная всемирная самка! — в самом поднебесье, и вой ее скручивал холодный ветер и скидывал вниз, на все леса и воды…

Сколько это длилось, не знаю, не помню. В дверь туалета постучали раз, второй и третий, но желание не отпускало ни меня, ни ее, и она лупила, колотила ногами в дверь, отгоняя тех, кто стучался, — и выла, выла, выла…

Я не открывал глаза.

Когда оба мы, став одной пустошью, сожгли желание до пепла, она за руку отвела меня на место, прикрыла шарфиком, и я, так и не подняв беспробудные веки и не увидев ее, уснул. Проснулся в Москве.

Кресло рядом пустовало. Можно было подумать, будто все мне приснилось, но меня прикрывал шарф.

— Выходите! — нетерпеливо сказала стюардесса. — Налетались.

Она была — как с рекламных плакатов: «Летайте самолетами аэрофлота!» — и голос был похожим, но это была не она. И все же я спросил, — в самолете никого больше не оставалось, все уже вышли:

— Это вы?

— Я! — пропуская меня, ответила она еще нетерпеливей. — Я вам в Свердловске, между прочим, поспать дала. Хоть по инструкции на стоянках надо всех высаживать.

Инструкции если и пишутся, то не для таких…

Оглядываясь на нее, я выходил из самолета. В последний момент она улыбнулась… Было чему. Но это была не она.

В аэропорту, поджидая багаж, почему–то я расслышал, будто крайне важное для меня, объявление.

«Гражданку Анну Возвышенскую, прибывшую рейсом из Иркутска — Красноярска-Свердловска, ожидают у справочного бюро. Повторяем…»

Объявлений звучало много, они, шипя и потрескивая, повторялись одно за другим, но я услышал только это, и кинулся к справочному бюро. Ждал там долго, десятка два мужчин и женщин на глазах моих встретились. Но ее среди них не было, я не чувствовал ее.

Дольше всех возле справочного бюро, чуть нервничая, стоял и ждал молодцеватый капитан–артиллерист — с васильковыми глазами и с одной, но шикарной, белой розой. В отличие от тех, кто ждал давно и безнадежно, капитан не терял надежды, не вскидывал каждую минуту руку с часами и не оглядывался потерянно по сторонам — стоял и ждал, словно стоять и ждать здесь его приказом поставили. И ждать он, казалось, будет хоть до второго пришествия… Мне нечего было терять, а найтись хоть мелочь, хоть зацепка какая–то, могла, и я подошел к нему.

— Вы не Анну Возвышенскую встречаете?

Бог мой, как он мной осчастливился! Как обрадовался! До сих пор мне кажется, что за всю мою жизнь никто и никогда от появления моего не испытал такого счастья, этакой радости…

— Вы от нее? — ухватил он меня за плечи, и васильковые глаза его засияли сине–сине… — Где она, где?

Если б я знал, где?.. Но знал теперь, что она. Только ее могли так ожидать.

— В Свердловске сошла, — сказал я первое, что в голову пришло, и тут же подумал: «А, может, и правда, в Свердловске?..»

Капитан опешил.

— В Свердловске?.. — Но растерялся он всего на секунду, на миг. — Ах, да!.. У нее там сестра, мог сам догадаться!

Мне и неловко было перед ним, и нужно было свое вызнавать.

— Анна просила, чтобы вы позвонили сестре… Можем отсюда, здесь есть междугородний…

— Позвонил?.. — глаза капитана пригасли. — У сестры нет телефона. — И тут же капитан в той неловкости, в которую сам себя я поставил, мне и помог, как всегда помогают наивные люди. — Может, вы что–то перепутали? Забыли?..

— Мог и перепутать… Долгий такой полет… Кажется, не сестре, а…

Капитан был ангелом.

— Кате Сумской?..

Я не знал, есть ли у Кати Сумской телефон, и, не рискуя, только жестом показал, что, может быть, и Кате…

— Не помню номера! — в отчаянье, будто я единственный, кто спасти его может, смотрел на меня капитан. — Где–то записан, но не помню! И записан дома, а мне на службу!.. Что же делать? Что делать?..

«Господи! — подумал я, — почему я не Анна Возвышенская? Мог ведь Анной родиться, и меня бы так любили и ждали, почему я не Анна?..»

— Да что уж, если уж так… — я слов не находил. — После службы позвоните… А можно и я позвоню?

— Вы мне?.. — наконец правильно не понял чего–то капитан, но и на этот раз растерялся, заподозрив меня, всего на мгновение. — Ну, конечно! Пожалуйста! Я все ей передам, звоните, она будет рада!..

Телефон его, записанный на авиабилете Красноярск — Москва, я помню и поныне и иногда по нему звоню. Мы сдружились с капитаном, который стал теперь подполковником, но без Анны. Анну Возвышенскую он и тогда не дождался и потом не нашел. Так что мы оба ее потеряли и в потере сошлись. Только он знает, кого потерял, а я нет… Может, и не Анну.

Шарфик Анны я подарил Нине, на которой тогда женился. Она увидела его у меня — я и подарил. Шарфик был новый, с еще не оторванной этикеткой.

Стол на кухне, застланный новой красной скатертью с еще не оторванной этикеткой, я не покупал такой скатерти, накрыт был с шампанским, тортом, цветами…