Владимир Некляев - Лабух

— На острове свободы засранцев не оглашают! — решительно сжав кулак, вскинул руку Фидель, и Ким Ир Сен вскинул: — И на полуострове!..

— Ну, если усгался… — засомневался в своем выборе Ленин, и Ли — Ли добавила ему сомнений:

— Вы, Ленин, гляньте на меня! И вы, вожди, гляньте!.. И он меня — такую! — с перепугу не трахнул!

Все вожди и Ленин посмотрели на Ли — Ли — и видно было, что Ленин не находит, что сказать, а Фидель опустил кулак и развел руками: мол, о чем тут говорить…

Ленин покивался с носков на пятки, заложив большой палец левой руки за жилетку, правой рукой махнул: «А газбигайтесь вы, пидагы, сами!» — лег в гроб с окошком и покатился с горки на катафалке.

Таких жестов от Ленина не ожидали — и все растерялись, будто усравшись, и чего–то даже забоялись…

— Слабайте вы что–нибудь! — никого и ничего, даже тесной могилы, если со мной Ли — Ли, не опасаясь, прокричал я Тырде, тамбурмажору, который давным–давно — плечом к плечу со мной — в сводном оркестре Краснознаменного Белорусского военного округа на тубе играл, потому как на чем ему еще играть, когда фамилия у него такая, Тырда, а туба звучит тыр–да, тыр–да–да, не фамилию же из–за этого менять, да музыкант он и с такой фамилией классный, услышал меня и вскинул бунчук, палку с хвостом, которая также тамбурмажором называется, вот и выходит, будто тамбурмажор самим собой тамбурмажорит, лабухам только бы потешиться — и оркестр джаз лабанул!.. а вы думали лабухи для того, чтоб марши вам выдувать?.. выдувают, конечно, куда им деться… стыдно, но как–то нужно кормиться, а так бы!.. думаете, они не соображают, для кого выдувают?… и что для вас выдувать — это вам служить… так отсосите!.. у-у, как вариации «My Insomnia, My Sleeplessness» лабанули!.. свингуя, вон что первая труба вытворяет!.. у–а–о-у-а!.. — серебряно в верхах и свинцово вниз!.. вот откуда у Ли — Ли такие звуки… и Луи нарочно для нее высоко–высоко и чисто–чисто, там, где ангелы, как только Луи, этот черный бог, умеет: а–о–у-а-о!.. я и не знал, что Армстронг в оркестре… и Майлз Дэвис… и Диззи Гиллеспи с братьями Марсалисами… и Бенни Гудмэн… и Джон Колтрейн… ё-моё!.. а вокал какой!.. ну, Тырда, какой вокал поставил!.. Эллу с Дюком!.. и Маккартни, обнявшись с Мулей — лом какой: песняры с битлами!.. и Дин Рид, которого вы в немецком озере утопили, но ведь недаром говорят: «Умирать, так с музыкой!» — не с вашими же блядскими речами и докладами!.. так хули вы там на трибуне выставляетесь, кто вы против наших?.. вот, блин, оркестр какой Краснознаменного Белорусского военного округа!.. как Щерица шерстит!.. как Барма бурдонит!.. не хуже Диззи и Майлза!.. те даже косятся слегка: что за дудки, почему не слышали?.. а Змей с флейтой, как змей, извивается, ему бы только какую–нибудь флейту обкрутить, а Лютый на младшего брата Марсалиса в импровизациях наседает, наседает!.. какой джэм–сейшн!.. вам на трибуне только рты разевать!.. вожди–негры уже танцуют, в черных хоть кровь кипит… они бы сами слабали, да дудки не взяли… а вы насупились в шляпах: лабухи вам не нравятся!.. посадить, чтоб знали!.. и давай меня, как зайца, гонять!.. по карцерам, по сральням, по трибунам!.. — за что?.. за то, что одни из вас украсть хотели, а другие из вас у вас перекрали?.. так я при чем, разбирайтесь сами, вон как оркестр лабает, у меня своя компания, у вас хрен какая сложится, Ленин правильно сказал, что вы пидары, и что мне до вас до всех — пошли вы в задницу!..

Саркофаг вдруг зашатался, площадь затряслась от гула и грохота подземного — но это не метро, это Феликс бомбу в Москве смастерил и взорвал ее в резонанс с музыкой, поняв, что Ли — Ли со мной останется, конец света по ревности устроил, говнюк, и все начало обваливаться, падать, крушиться: «Да поднимай задницу, засранец, нашел, пьянь, где спать!..» — скатывала меня по ступенькам и толкала щипцами для подборки мусора и окурков огромная, как Бычиха или «профессорша», тетка в синем халате, прибиравшая на трибуне, и я, ударившись головой о мрамор, едва поднялся и удивился, какая вокруг — в самом центре города — тишина и пустота…

Минск — город провинциальный, на массовость вождей не рассчитанный.

Добравшись на метро домой, я все с себя сбросил в мусорное ведро и стоял, стоял, стоял под душем…

«Я у тебя фотоснимок нашла: ты и Феликс, обнявшись так, будто срослись — мне между вами не втиснуться… Я и взяла его, чтобы смотреть и видеть, что мне между вами не стать, смотрела и не становилась, а фотоснимок пропал. Все обыскала — нет, и тогда я по памяти, обминая объятия, отрезала половину.

Так сон, который тебе в больнице приснился, разгадался… Не сразу, потому что тебе девочки приснились, а не мальчики, тебе вообще мальчики не снятся.

У меня близнецы будут, мальчики, их уже во мне сфотографировали — вот к чему еще сон. Один мальчик на тебя похож, второй на Феликса, один твой, второй его.

Прости, если поранила, отрезая, я не очень умею, ты не научил отрезать…»

Не целовалась без Ли — Ли вода.

Назавтра, после того, как фикус забрали, позвонила Стефа: «Ты зачем пистолет ему дал, душа твоя в блядях!..» — и Зиночка над Стефой заголосила в трубку таким голосом, которым разве что немой голосит: «Он убился! Убился!! Застрелился!!! И куклу убил!.. Куклу! Куклу! Куклу!..»

Стефа выматерилась по–крабичевски — как некогда в молодости, когда была спутницей жизни…

Алик пришел к ним среди ночи, вытащил Зиночку на улицу, с ней говорил, потом уехал, вновь появился утром, они на работу обе собирались, попросился у них остаться, Стефа и Зиночка вернулись вместе, Стефа за Зиночкой в больницу заскочила, как будто чувствовала что–то — а он мертвый в комнатке Зиночки в обнимку с простреленной куклой. Грудь ей прострелил слева — и сам стрельнулся в сердце.

Три дня тому, из тюрьмы домой добравшись, где ждал меня Алик, чтобы ключи отдать, я спросил сразу, где он пистолет запрятал, а он уперся на том, что после покажет, потому что, пока у меня с Ли — Ли такое, нельзя мне с пистолетом, он за меня побаивается. Я сам по всей квартире искал — не нашел, и Алик сказал, что не в квартире.

И я разделся и стал под душ…

Экспертиза показала, что пистолет тот самый, из которого Игоря Львовича убили. Следователь Потапейко, допросив Стефу и Зиночку, вызвал меня и осведомился, коробок спичек на краю стола подбрасывая, стараясь, чтоб тот вертикально стал:

— Что делать будем, Роман Константинович?..

Мне все равно было, что он делать будет, и тогда Иван Егорович сам выказал сочувствие — может, и не за деньги…

— Мы же просили вас найти и сдать. А теперь кто заступится?.. Наоборот. И посмотрите, покажу вам по старой дружбе, какие девчонка перепуганная показания дала…